Май 2015 г.: участники поискового отряда извлекают останки советских солдат в болоте к востоку от Санкт-Петербурга. (c) Дмитрий Ловецкий / AP / Press Association Images. Все права защищены.Каждые семь лет высокогорье Мадагаскара и некоторые районы Индонезии становятся местом проведения жутковатых ритуалов Фамадихана и Манене, известных как "переворачивание костей". Следуя этому относительно недавно появившемуся обычаю, сельские жители собираются вместе, чтобы выкопать тела своих умерших родственников, починить поврежденные гробы, обмыть и обернуть тела в новые саваны, а затем пронести их через деревню или протанцевать с телами вокруг мест их погребения под живую музыку.

Большинство россиян было бы глубоко оскорблено таким сравнением, однако то, как Россия отмечает даты, связанные с Великой Отечественной войной (как здесь называют Вторую Мировую), удивительно похоже на ритуалы Фамадихана и Манене — не по форме, а по духу.

Многие из погибших на войне солдат до сих пор ждут погребения, их кости разбросаны по лесам и болотам России и соседних государств, и стране еще предстоит подсчитать точные потери, которые по разным оценкам составляют от 27 до 35 миллионов человек.

Однако празднование Дня Победы по всей России и в десятке мировых столиц показало, что отсутствие могил и глубоко неоднозначное наследие войны не мешают потомкам совершать символическое «выкапывание» мертвых и маршировать с ними по улицам. Словно воспроизводя ритуалы Фамадихана и Манене, уже несколько лет тысячи людей в России и за рубежом проходят 9 мая маршами "Бессмертного полка" с портретами тех, кто сражался в войне, в попытке снова и снова пережить победу, заявить свои притязания на символическое наследие их «героизма и страдания» (кавычки сигнализируют о риторическом клише) и сформировать сообщество на основе общей утраты.

Имеет смысл более подробно рассмотреть, что именно такое отождествление с мертвыми, их "эксгумация" и реакция общества на всё это говорят нам о сегодняшней российской идентичности, ее скрытых тревогах, фрустрациях и устремлениях. Мне кажется, общественный ажиотаж, вызванный культом Великой Отечественной войны и преобладающими формами празднования связанных с ней годовщин, как спонтанными, так и инспирированными путинским режимом, показывает навязчивое присутствие глубоко укоренившейся травмы. Эта травма, которая в течение долгого времени отрицалась и подавлялась, оказалась теперь в самом сердце российского общества.

Неспособность встретить лицом к лицу травму войны и преодолеть ее тесно связана с отказом признать наследие сталинизма и советского режима в целом

Неспособность встретить лицом к лицу травму войны и преодолеть ее тесно связана с отказом признать наследие сталинизма и советского режима в целом. Триумфальный миф о Победе превращается в уловку, позволяющую обелить и заслонить преступления сталинизма, которые являются неотъемлемой частью травмы военных лет. Сложное историческое наследие требует подведения моральных итогов. Вместо этого официальные мемориальные ритуалы и многие возникшие в народе мемориальные практики, реализуемые в общественном и цифровом пространстве, предлагают лишь простую сентиментализацию и набор избитых советских клише.

На этом фоне недавнее предложение директора Института экономических стратегий РАН наделить правом голоса 27 миллионов советских граждан, погибших в Великой Отечественной войне, чтобы те могли "влиять на текущие дела в стране, к развитию и спасению которой они имели непосредственное отношение", звучит совершенно логично.

Если война, завершившаяся семьдесят лет назад, всё еще продолжается в общественном дискурсе России и на реальных полях сражения Украины, то неизбежно становится хрупкой граница, отделяющая участников той войны, живых или погибших, от их самопровозглашенных наследников, которые без малейшей попытки критического анализа присваивают отдельные аспекты прошлого.

От молчания к одержимости

Российская одержимость войной и центральное место войны в матрице российской идентичности – явления довольно недавние. С 1948 по 1965 год дата 9 мая, то есть дня, когда по московскому времени вступил в силу подписанный в 23.01 по центральноевропейскому времени Акт о безоговорочной капитуляции Германии, не была государственным праздником. В этот день не проводились массовые праздничные мероприятия и военные парады, он не был тем «самым важным праздником в национальном календаре», каким является сегодня, согласно недавним опросам общественного мнения.

Большинство публичных ритуалов поминовения и мемориальных мест, которые сейчас прочно ассоциируются с войной: Могила Неизвестного солдата у Кремлевской стены, официальные церемонии возложения венков к могилам и военным мемориалам и многие другие – появились только в 1960-е годы.

1971: мемориальный комплекс «Брестская крепость-герой», ночная подсветка. (c) Владимир Шияновский / РИА Новости. Все права защищены.В послевоенные годы в провинции жители часто собирали скромные средства и на них возводили простые памятники неизвестному солдату в память о погибших на войне земляках, но вплоть до конца 1950-х годов государство не принимало в этом участия. Таким образом, и ветераны, и обычные граждане (которые часто не знали, где похоронены их близкие и как именно они погибли) были лишены некоего осязаемого ядра памяти, к которому можно было бы «привязать» чувства скорби и утраты, и общественной площадки для выражения этих чувств.

Кроме того, разруха и бедность послевоенных лет, голод 1946-1947 годов и новая волна террора наложили поверх испытаний военного времени череду новых травм, что препятствовало осмыслению еще свежей травмы 1941-1945 годов.

С середины 1960-х годов Великая Отечественная война стала новым "мифом творения" для советского общества

Только в годы оттепели и относительной либерализации советской культурной среды литература, живопись и кино стали играть свою терапевтическую роль, возвращая страдания и жестокость военных лет на передний план национального сознания. Произведения культуры предложили более человечный, личный язык для выражения военного опыта, который наконец можно было обсудить публично. Режим сохранял жесткий идеологический контроль над исторической профессией, и задача реконструкции социальной истории войны легла на плечи советских и постсоветских деятелей культуры.

Хрущевская политика десталинизации способствовала подъему полифонических контрвоспоминаний о войне. Однако она была слишком непоследовательной и ограниченной по масштабу, чтобы вызвать тщательный пересмотр того, что было, возможно, самым травматичным аспектом советских военных воспоминаний - жестокости и несправедливости самой советской системы, которые довелось испытать тем, кто выжил в войне.

В 1964 году романтичный и самокритичный импульс оттепели сменился более циничной эпохой так называемого развитого социализма. В брежневский период произошло свертывание десталинизации и рост общественного разочарования советским проектом и его несбывшимися обещаниями счастливого коммунистического будущего. В ответ на этот идеологический кризис режим сместил акценты в дискурсе с романтизации революции 1917 года и гражданской войны на новый центральный объект политической пропаганды.

С середины 60-х годов Великая Отечественная война стала новым "мифом происхождения" советского общества.

Война как "миф происхождения"

Этот миф нуждался в собственном пантеоне героев, своем высоком стиле, наполненном героическим пафосом и клише, а также в своей сложной системе ритуалов и мест памяти. Большинство этих элементов были придуманы и созданы в 60-70-е. Тогда была сформирована эклектичная "сборная солянка" из множества символических систем, от религиозных до коммунистических.

Вечный огонь, гигантские мемориальные комплексы и множество менее масштабных региональных памятников, которые обычно возводились рядом со зданиями местных органов КПСС, были вписаны в самое сердце советской городской топографии, став местом разных личных и организованных государством гражданских ритуалов – от официальных церемоний посвящения в пионеры до возложения цветов молодоженами.

Огромный скульптурный комплекс на Мамаевом кургане, Волгоград. (c) Давид Шоломович / РИА Новости. Все права защищены.В то же время частичная реабилитация Сталина (которого теперь изображался мудрым и компетентным военным лидером), а также лавина тщательно отредактированных военных "мемуаров" высокопоставленных военачальников, написанных по большей части партийными идеологами, способствовали формированию связного мифа о Великой Отечественной войне и Победе, упрощенного, выхолощенного и лишенного какой-либо двусмысленности.

Этот миф оставлял мало места для неотредактированного опыта ветеранов и для скорби пережившего травму населения. Вместо этого он превратил "народную войну" в войну, которую вели и в которой победили государство, его вождь и торжествующая коммунистическая идеология, использовавшие победу и ее огромную человеческую цену как источник дополнительной легитимности.

В отсутствие независимых исторических исследований и не подвергающегося цензуре общественного пространства присвоение частных воспоминаний о войне государством означало, что заложенная в них травма не была осмыслена и преодолена. Вместо этого она была закатана в слои мемориальной бронзы и мрамора.

"Наше дело правое"

"Миф о войне" изображает Россию мирным государством и жертвой внешней агрессии и никогда не изображает ее агрессором или оккупантом. Например, послевоенная подавление Восточной Европы Советским Союзом интерпретируется как освобождение, а не оккупация.

Миф закрепляет образ советского народа, который весь до единого человека сплоченно поднялся на защиту своего социалистического отечества. Миф придает легитимность идее сильного государства, сливающегося с концепцией родины, утверждает приоритет государственных интересов над выживанием индивида и воспевает коллективную готовность стоически пережить любые невзгоды. В этом нарративе не может быть слишком большого самопожертвования или слишком жестокого насилия, если речь идет о защите своей страны.

Даже краткий обзор основных принципов советского/российского мифа о войне раскрывает его националистическую суть и пронизывающую его враждебность по отношению к Западу. Поэтому не случайно, что исторически этот миф набирал силу в периоды воинственного экспансионизма и конфронтации России с Западом.

22 июня 2016 г.: люди используют свечи, чтобы составить слова «Мы помним», Дворцовая площадь в Санкт-Петербурге. (c) Алексей Даничев / РИА Новости. Все права защищены.Миф также способствует нормализации и оправданию сталинизма, дискурсивно представляя эту эпоху как мирный социалистический рай, в который мирным воскресным летним утром 22 июня 1941 года вероломно вторглась нацистская Германия, а сталинизм – как эффективный режим, который, несмотря на все свои перегибы, "спас страну и мир от фашизма".

Не менее важно, что он выдает стремление к более прямолинейной системе моральных координат, а это симптом общества, находящегося в этическом и идеологическом кризисе.

В этой системе моральных координат победа Советского Союза над тем, что риторически обозначается как "абсолютное зло нацизма", автоматически помещает СССР и Россию на сторону абсолютной добродетели. Здесь можно вспомнить знаменитое изречение Молотова: "Наше дело правое". Экстраполируя эту логику на другие конфликты прошлого и настоящего, Россия смогла демонизировать своих противников, таких как страны Балтии и Украина, представив их "фашистами" и "коллаборационистами".

Политика увековечивания войны в путинской России

Миф о войне получил новый импульс на пороге шестидесятой годовщины победы союзников. Он выкристаллизовался на фоне восточноевропейских "войн памяти", которые обнажили глубокий разлад между интерпретациями истории XX века, доминирующими в России и в бывшей советской сфере влияния.

Отказ лидеров Эстонии и Литвы посетить военный парад в Москве (2005 год), украинский мемориальный закон, объявивший Голодомор актом этнического геноцида (2006 год), полномасштабная конфронтация, вызванная переносом "Бронзового солдата-освободителя" в Таллинне (2007 год), и создание нескольких национальных исследовательских институтов и музеев, посвященных истории советской оккупации Восточной Европы, – всё это не могло не радикализовать российскую политику памяти в конце 2000-х, побуждая ее занять оборонительную позицию.

Апрель 2007 г.: члены прокремлевских молодежных групп проводят митинг у посольства Эстонии в Москве в память о русском юноше, погибшем в столкновениях по поводу переноса «Бронзового солдата». (c) Михаил Метцель / AP / Press Association Images. В 2009 году, опасаясь, что семидесятая годовщина пакта Молотова-Риббентропа спровоцирует "антироссийскую истерию" на Западе, некоторые политики националистического толка начали лоббировать идею создания президентской комиссии по "исторической правде" (2009-2012 гг.) для противодействия "фальсификациям истории в ущерб интересам России", а также идею принятия мемориального закона, который бы карал за "реабилитацию нацизма". Очевидно, что этот законопроект был написан по мотивам европейских мемориальных законов, запрещающих отрицание Холокоста и геноцида, отрицание преступлений коммунизма или зверств, совершенных колониальными администрациями.

Однако схожесть эта только внешняя: европейские мемориальные законы, тоже вызывающие споры и критику, преимущественно продвигались инициативными группами левого толка и направлены на защиту памяти жертв. В отличие от них российский закон 2014 года явно направлен на защиту исторической правоты государства в ответ на претензии многочисленных жертв советского режима.

Путинский режим был нацелен на продвижение собственной исторической и моральной парадигмы, которая представляет сегодняшнюю конфронтацию как продолжение войны

Законопроект был принят в 2014 году после пяти лет работы. Трудно было выбрать более знаковое время для его принятия. После "присоединения" Крыма и в условиях российского участия в конфликте на востоке Украины и наступившей в результате напряженности в отношениях России и Запада путинский режим был нацелен на продвижение собственной исторической и моральной парадигмы, которая представляет сегодняшнюю конфронтацию как продолжение войны, победа в которой была одержана семьдесят лет назад, то есть как конфронтацию на основе морали, а не realpolitik.

В путинской России культивируется "миф о войне" и дискурсивные аллюзии на великое прошлое, что говорит об идеологическом банкротстве и цинизме нынешнего режима. Кремль не смог предложить населению страны жизнеспособное видение будущего. Вместо этого он черпает легитимность и потенциал мобилизации в крайне искаженных нарративах прошлого.

В первые годы путинского режима антикоммунистический импульс предыдущего десятилетия был исчерпан. На смену ему пришел более примирительный ностальгический дискурс "принятия прошлого со всеми его трагичными и великими сторонами". В отсутствие независимого профессионального сообщества историков (которым традиционно в стране не доверяют) и правовой оценки советских преступлений (здесь не было советского Нюрнбергского трибунала или аналога Франкфуртских процессов) этой эклектичной структуре не хватает прочного морального и фактологического стержня.

"Помним, гордимся"

Социологические опросы показывают, что большинство россиян осознают масштаб сталинских репрессий и другие преступные аспекты советского прошлого, хотя точные потери по-прежнему остаются поводом для спекуляций и догадок. Чего отчаянно не хватает, однако, так это желания встретиться лицом к лицу и критически осмыслить прошлое вместо того, чтобы оправдывать, рационализировать и сентиментализировать его.

Поэтому обращение к прошлому в России обычно порождает множество оправдывающих, искупительных нарративов, которые сочетают факты и выдумки для формирования мифологизированной версии прошлого, лишенной какой-либо сложности. В этой полифонии собранных вместе (а не коллективных) антиисторических "воспоминаний" ностальгия по коммунистическому режиму с его воинствующим атеизмом или по сталинизму как его наиболее жестокому проявлению легко уживается с религиозностью, преклонение перед нацизмом подкрепляет националистические взгляды, а самопровозглашенный "либерализм" совместим с шовинизмом.

Исследователи травмы смогли бы сделать важные выводы из паралича, который характерен для сегодняшнего российского (не)исторического знания

Исследователи травмы смогли бы сделать важные выводы, анализируя тот паралич, который характерен для сегодняшнего российского (не)исторического знания, его неспособность свести воедино опыт травмы, его проговаривание и осмысление. Разрыв между эмоциями, словами и действиями, который формирует эту эклектичную и антиисторическую какофонию, как нигде очевиден в преобладающих формах памятных торжеств, как организованных государством, так и инициированных обычными людьми, которые структурируют публичную российскую память о войне.

Рассмотрим, например, вездесущий символ российской победы – ленту с черными и оранжевыми полосами, известную в народе как "георгиевская ленточка". Эта инициатива была запущена в 2005 году государственным новостным агентством "РИА Новости" и прокремлевской молодежной организацией под лозунгом "Мы помним, мы гордимся". Ленточку можно повсеместно встретить в День Победы, но не только. На самом же деле эта лента представляет собой misnomer и историческую фальшивку любопытного происхождения. Она не имеет никакого отношения к ордену Святого Георгия, которым, кстати, не награждали советских солдат, и лента которого отличается от той, что сегодня имеет хождение в России, но ее использовал Русский охранный корпус в Сербии, воевавший на стороне нацистской Германии.

2014: Волонтер раздает георгиевские ленты на ВВЦ, Москва. (c) Максим Блинов / РИА Новости. Все права защищены.Но людей, которые привязывают ленточку к своим сумкам, автомобильным антеннам, ошейникам собак и всему чему угодно, похоже, не беспокоит историческое заблуждение, распространению которого они способствуют. Еще меньше их, похоже, беспокоят те многочисленные политические и идеологические задачи, которые решаются с помощью этого с виду безобидного символа российской памяти о войне. Являясь узнаваемым знаком сторонников Кремля, георгиевская ленточка была принята на вооружение пророссийскими сепаратистами на востоке Украины, активистами "Антимайдана" в России и печально известным Народным освободительным движением, недавно отметившимся нападением на школьников, участников конкурса исторических сочинений.

Вот уже более 70 лет сначала СССР, а теперь Россия настаивают на собственной терминологии и периодизации войны, в которой по сути замалчивается этап до 1941 года, включая пакт Молотова-Риббентропа и его секретный протокол, закрепляющий германо-советское разделение Польши и советское доминирование в Бессарабии и Прибалтике. Государство преуменьшает вклад союзников в победу над нацизмом, концентрируясь вместо этого на уникальной роли – и беспрецедентных жертвах – Советского Союза, чем подкрепляет претензии страны на привилегированное международное положение и моральный статус.

Война была превращена в своего рода светскую религию, любая попытка подвергнуть сомнению ее традиционные догматы воспринимается не иначе как святотатство

Российская официальная память о войне всегда маргинализировала Холокост, скрывая подлинную идентичность жертв за обобщающим клише "мирных советских граждан". Она также игнорирует межэтническое насилие и сложные многовековые межобщинные трения на присоединенных и насильственно советизированных территориях, которые стали фоном для многих событий, произошедших на этих "кровавых землях" в годы войны и после. Эта "память" преуменьшает истинный масштаб дезертирства, перехода на сторону противника и коллаборационизма местных жителей с немецким и румынским оккупационными режимами, а также разнообразие мотивов, которые к этому привели. Она противостоит серьезному обсуждению военной некомпетентности и огромной человеческой цены, которую пришлось за эту некомпетентность заплатить, и отвергает саму идею советской ответственности за напрасные смерти миллионов солдат в плохо продуманных лобовых атаках. Она отрицает массовые изнасилования, которые совершала в Восточной Европе и Пруссии наступающая Красная Армия, и почти не говорит о целесообразности штрафных батальонов и заградительных отрядов.

Одним словом, официальный нарратив "ВОВ" замалчивает разнообразие субъектных позиций "народа-победителя": те насилие и жесткость, которые в годы войны советский народ пережил, совершил и наблюдал со стороны.

Война как квазирелигиозный культ

Вместо того чтобы устранять многочисленные пробелы в знании и понимании войны, российская пропаганда и реагирующая на нее общественность предпочитают контролировать и цензурировать дискурсивное поле, провозгласив память о войне священной.

Так война превращается  в своего рода светскую религию, любая попытка подвергнуть сомнению ее традиционные догматы воспринимается не иначе как святотатство и подвергается общественному остракизму. Этот механизм схож с кампаниями по "защите чувств верующих" (оскорбление которых в путинской России является уголовно-наказуемым преступлением), возмущенных произведениями современного искусства и культуры. Полурелигиозная риторика "оскорбления памяти умерших" делает невозможным беспристрастное исследование причин и природы этих потерь или психологических последствий для тех, кто испытал, наблюдал или пережил их.

Участники "Бессмертного полка" с гордостью пронесли портреты очень разных "дедов по улицам Москвы: от Сталина до Берии и от Молотова до неизвестно как оказавшегося на этом параде Николая II. Этот массовый общественный ритуал, который в этом году собрал сотни тысяч участников в десятке стран мира, начинался как нечто совершенно иное и гораздо более камерное. В 2012 году журналисты томского телеканала ТВ-2, одного из последних на тот момент независимых СМИ в стране, пригласили обычных людей пройти 9 мая по улицам с портретами своих покойных родственников, которые были участниками Великой Отечественной войны. Идея заключалась в том, чтобы дополнить обезличенные официальные церемонии чем-то более частным и личным, снова сделав войну "народной".

Кто возьмет на себя ответственность за истории менее героические и менее традиционные, полные двусмысленности и стыда?

Проект обрел такую популярность, что вскоре похожие марши прошли по всей стране. При этом в начале 2015 года телеканал ТВ-2 потерял лицензию на вещание и сохранился лишь частично, а концепция "Бессмертного полка" была присвоена прокремлевским депутатом-коммунистом и его "народным движением", став частью официального парада в Москве.

В 2015 году Владимир Путин, естественно, сам возглавил процессию, неся в руках портрет отца, сражавшегося на ленинградском фронте. Но были на марше и более проблемные портреты, в том числе главы НКВД Лаврентий Берия и министра иностранных дел Вячеслав Молотов, которые на фронте никогда не были. Нотку абсурда добавила прокурор Крыма Наталья Поклонская, которая несла икону Николая II и которую, казалось, совсем не беспокоило соседство портретов большевистских лидеров с иконой последнего царя, расстрелянного большевиками.

Май 2016 г.: российский студент Михаил Мосесов идет по центру Лондона с портретом Сталина. Источник: Angliya.com.И наконец, один из участников "Бессмертного полка" в Лондоне прошел по улицам с портретом Сталина. В интервью этот девятнадцатилетний студент из России заявил, что Сталин является неотъемлемой частью истории войны: "Мы победили, и во главе, в белом кителе, стоял товарищ Сталин… На мой взгляд, цена истории этой победы – цена нашей идентичности и опоры на нашу правду в сегодняшнем мире". С этим не поспоришь.

В этом году в явном противоречии с заявленной целью "Бессмертного полка" общее настроение многочисленной процессии в Москве было приподнятым, и само мероприятие напоминало скорее военизированный карнавал, чем шествие скорбящих. Критики "Бессмертного полка" были в ужасе от этой, как им показалось, вульгарности и поверхностности и предприняли на Фейсбуке попытку "вернуть себе наш единственный бесспорный и непротиворечивый [sic!] советский праздник, теперь присвоенный прокремлевской пропагандой". Они выкладывали фотографии своих дедушек и бабушек с подписями, рассказывающими об их военном опыте. Многие упомянули, что дедушки и бабушки никогда не говорили о войне и невозможно узнать наверняка, что они делали и что пережили в те годы.

Моя лента новостей на Фейсбуке 9 мая по сути представляла собой цифровую версию "Бессмертного полка" и была полна эмоций, извечной готовности "расчувствоваться". Было видно, что формируется схожее символическое сообщество "наследников Победы", готовых испытывать гордость за деда, но не спешащих в большинстве своем признать горькое наследие войны, которое является каким угодно, только не "беспроблемным и бесспорным". Все рассказанные истории были о героизме своих дедушек и бабушек, о жертвенности и ощущении триумфа от того, что они смогли пережить ужасы нацизма и сталинизма. Делиться этими историями потомков побуждали гордость и сентиментальность.

Но читая эти рассказы, трудно не задаваться вопросом: а кто возьмет на себя ответственность за истории менее менее традиционные, полные двусмысленности и стыда? За дедов, военный опыт которых не укладывается в избитые клише "героизма"? И что еще важнее, какие потребности, тревоги и разочарования отражают эти цифровые ритуалы поминовения и на что они отвечают?

Эти связи и идентичности, ими создаваемые, как коллективные, так и личные, заряжены чувством собственной правоты, которое препятствует какому-либо реальному усилию по моральной рефлексии

Возможно, тоска по коллективному катарсису, по неоспоримому источнику гордости и непреложным ценностям вполне естественна, учитывая порванную социальную ткань современного российского социума, в которой зияют глубокие социально-экономические, культурные, религиозные и идеологические дыры. Возможно, когда ощущение индивидуальной гордости и безопасности недостижимо в настоящем, люди склонны обращаться к коллективной гордости и достижениям прошлого, чтобы сформировать хоть какие-то прочные социальные связи для преодоления многочисленных разделяющих их барьеров и расколов.

Проблема, однако, заключается в том, что эти связи и идентичности, ими создаваемые, как коллективные, так и личные, заряжены чувством собственной правоты, которое препятствует какому-либо реальному усилию по моральной рефлексии. Более того, как только частные семейные воспоминания извлекаются на поверхность и демонстрируются в публичном пространстве, будь то социальная сеть или центральная улица города, они рискуют оказаться включенными в миф о войне и заразиться его токсичностью. Сегодня данный миф занимает такое доминирующее место в российском общественном дискурсе, что подминает под себя и искажает сложность и непредсказуемость частных воспоминаний, попадающих в радиус его действия.

На Западе бум проектов устной и социальной истории, мода на написание мемуаров и дневников и интерес к семейной генеалогии дали старт внутри профессионального научного сообщества критическим размышлениям об ограничениях и уловках памяти, которая всегда оказывается заражена тем, что привносится из настоящего.

В России нет профессионального исторического сообщества, и историки не смогли предложить обществу сходную рефлексию и критику, поскольку они практически не присутствуют в публичной сфере и не обладают авторитетом, чтобы быть услышанными. В результате распространение "военных воспоминаний", которое мы в настоящее время наблюдаем в традиционных и новых медиа, способствует продвижению антиисторической полифонии перцепций и мифологий вместо того, чтобы вдохновлять людей на усилия по более трезвому анализу исторического наследия и критическому осмыслению, причем как индивидуальному, так и – в идеале – коллективному.

Без этих эпистемологических и этических усилий россияне обречены вновь и вновь "откапывать" своих мертвецов и использовать их для достижения текущих идеологических и психологических целей, вместо того чтобы как следует их похоронить и подвести моральные итоги, осознав себя наследниками не только героического, но и трагического в собственной плохо изученной истории.