Тима Радя — автор наиболее известных и актуальных стрит-арт работ последнего времени, большинство из которых он создал в родном Екатеринбурге. Радя работает с языком и художественными образами больше двенадцати лет, обращаясь к политической повседневности. Например, поджигая смонтированное в поле слово FUTURE, устанавливая на пятиэтажке фразу "Я бы обнял тебя, но я просто текст" и воссоздавая образ российской "Стабильности" — карточный домик из полицейских щитов, увенчанный троном.

В марте 2014 года, во время конфликта на Донбассе, Радя разместил на баннере перед дворцом представителя президента в Екатеринбурге "Записку президенту". В том же году он создал работу "Деньги на ветер": через огромные олимпийские кольца на заснеженное поле вылетели фальшивые купюры эквивалентом два миллиарда рублей.

В 2020 году, во время голосования по поправкам в Конституцию, Радя подставил к баннеру со слоганом "Наша страна, наша конституция, наше решение!" три частицы "не", полностью изменив смысл послания. А в 2021 году фотография с работой Ради "Кто мы, откуда, куда мы идем?" на крыше приборостроительного завода в Екатеринбурге и колонной протестующих стала символом январских протестов в поддержку Алексея Навального.

В июне 2022 года Радя создал новую работу "Жить — прошлым!". Она появилась на крышах двух домов в Екатеринбурге, на которых когда-то находились советские лозунги.

О своих методах работы, городском антивоенном сопротивлении и любви к родине Радя рассказал openDemocracy.

Тима Радя — это же не один человек?

Да, Тима Радя — это имя нарицательное. Просто так получилось, что мое имя стало названием команды, но это не было сознательным решением, скорее случайностью.

Как устроена ваша работа? Расскажи на примере последней акции "Жить — прошлым".

Я сначала замечаю место и думаю, что же там может быть. Потом советуюсь с близкими, показываю эскиз и спрашиваю их мнение. Несколько лет назад [про "Жить — прошлым"] мне все сказали, что это слишком глупо. Я смирился, но сейчас стало понятно, что уже все так и есть. И мы стали думать про технические особенности: провели измерения, начали планировать операцию.

Спецоперацию?

Да, это спецоперация. Долго делали сами буквы, потом мы довольно ловко подняли их на крышу и смонтировали. Я думаю, что вряд ли кто-то кроме нас мог бы это сделать, потому что у моих друзей абсолютно неповторимый и уникальный опыт. Они знают то, чего никто больше не знает. Когда мы работаем все вместе, получается четко.

Почему выбрали именно эти дома на Проспекте Космонавтов?

Мне интересны места, которые хранят в себе какие-то осколки времени. Эти дома уникальны тем, что на них сохранились части советской пропаганды, знаки препинания и символы. Сами слова были спилены, но скелет остался. И мне кажется, это похоже на то, что произошло с обществом в последние тридцать лет. Казалось, что-то поменялось, но на самом деле этот старый скелет просто оброс новыми мышцами, хоть и слабенькими.

А дата — 12 июня, День России, — это нарочно?

Конечно, это было запланировано специально. В принципе работа с календарем — важное умение, если ты в своем творчестве касаешься общественных и политических вопросов. Да и вообще странный праздник, довольно пустой. И если можно эту пустоту чем-то заполнить, как мы заполнили эти пустые рамы на крышах, то нужно этот шанс использовать. Второго такого не будет.

Между монтажом и демонтажом работы прошло два дня. Ты наблюдал за горожанами и их реакцией?

За конкретно этой работой — нет. В этот раз я был очень измотан физически, и поэтому не было времени ехать и наблюдать за прохожими.

Но мне хорошо понятно, как это происходит. Однажды я сделал работу (речь о проекте "Ориентир") в Москве и приехал утром, чтобы ее снять. И увидел девушку: она шла по противоположной стороне улицы, увидела стену, и ее взгляд притянуло, как магнитом. Она перешла дорогу по кратчайшему пути, поближе к стене, чтобы прочитать текст. И в этот момент я понял: "Ого! Сильное влияние". То есть я всегда это понимал, просто одно дело понимать, а другое — видеть.

Да, но даже те оставшиеся видео, на которых рабочие ожесточенно демонтируют буквы, уже говорят за себя.

Да, останутся только видосы. Знаешь, как говорят: "Мы будем забыты эпохой, ну и похуй!" (строчки белорусской хип-хоп группы УННВ — "Убиты, но не вами").

Что на тебя повлияло?

На меня сильно повлияла музыка. Я еще в школе начал слушать коллективы вроде Rage Against the Machine и Contra la Contra. Это привело меня к анархическим идеям.

Я вырос в антифашистских кругах, на зинах и издательстве Ильи Кормильцева, которое в то время очень активно работало и выпускало хорошие книги, которые сейчас позапрещали. Но я успел их впитать. А когда поступил на философский, это позволило мне видеть идеи в их глубине. Ну и тот заряд, который дает музыка и анархия, нашел во мне развитие.

Есть такое выражение: "люди с обостренным чувством справедливости". Я думаю, что оно не совсем верное. Это чувство справедливости либо есть в человеке, либо его нет. Оно скорее бинарное, нежели имеет какой-то спектр. И во мне оно есть. Все, о чем я говорю — это так или иначе корни этого чувства.

Я думал о нем и понял, что вообще-то это довольно полезно. Ведь когда ты размышляешь о справедливости и обществе, то думаешь о тех, кто, скажем так, слабее, беднее, менее образован или имеет какие-то серьезные проблемы с физической оболочкой. И поддержка всех этих людей, на мой взгляд, и делает общество состоявшимся, человечным и продвинутым. Я работаю в символическом поле с художественным языком, но так или иначе ценности во мне именно эти.

Как и в какой момент за Екатеринбургом закрепился статус столицы стрит-арта России?

Здесь важно понимать, что понятие "столица стрит-арта" спроектировано людьми, которые хотели придумать что-то такое, что понравится чиновникам. И я узнал об этом совсем недавно, но меня всегда отталкивала эта формулировка. Если у нас есть столица — давайте сделаем кремль стрит-арта и царя стрит-арта?

Хорошо, расскажи как устроено стрит-арт-сообщество в России? Со стороны это напоминает некую сплоченную институцию, у которой есть свои фестивали и которая регулярно и громко высказывается.

Это точно не институция. Это люди, которые работают и занимаются творчеством. Они работают не внутри, а снаружи. Я бы не сказал, что существует какая-то сильная, идейная близость. Скорее это небольшие группы, поэтому они всегда эффективны.

В городах России складываются небольшие команды, они независимы друг от друга. Но даже небольшой коллектив может наделать много дел. Постоянно появляются новые авторы. Это движение, которое остановить уже невозможно. Его разрозненность как раз играет важную роль. Если у тебя есть какая-то структура, ее можно подчинить, возглавить и обезглавить. Если это что-то горизонтальное, то оно течет сквозь пальцы — не поймаешь. Это важно.

Ты и другие авторы участвуете в аукционах и передаете собранные средства правозащитникам. Сколько процентов от выручки?

Половина — правозащитникам, а половина — нам. Мы с правозащитниками находимся в одной стезе, живем в полицейском государстве, и сейчас критический для его существования момент. Количество напрягов для граждан — на максимальном уровне. И у нас [все еще], к моему большому удивлению, есть некоторая система поддержки. Поэтому мы должны поддерживать существование этих организаций. Они и мне помогали, и моим друзьям.

Как?

Когда меня задерживали, мне помогал адвокат из "Апологии протеста". Без него, конечно, было бы сложнее (в апреле 2021 года Ленинский районный суд Екатеринбурга назначил Раде 39 часов обязательных работ за участие в акции 23 января).

Какие самые дорогие работы ты продавал?

Наверное, за десятки тысяч евро (речь о работе "Я бы обнял тебя, но я просто текст"). Это максимальная цена. Не какие-то баснословные деньги.

Это как посмотреть.

Смотря с чем сравнивать. Сколько там танк стоит? Пока не дотягиваем.

Как рождается текст, который ты хочешь превратить в работу?

В основном идет от меня. Бывают и предложения [от команды], но в общем я развил в себе очень чувствительный детектор, связанный с поэтическим звучанием слов и фраз. Я просто внимательно читаю и слушаю все, что происходит вокруг. И это такая бездна, что не найти в ней чего-то стоящего невозможно.

Я отношусь к языку, как к исследованию, большой экспедиции. Меня очень волнует понимание и представление о языке, как о пределах разума. И я часто думаю о словах Мартина Хайдеггера. Он говорил, что язык — это дом бытия.

Мне кажется, это определение довольно толковое. Я думаю, что если язык — это дом, то поэзия играет роль отмычки, которая может приоткрыть замочек в этот дом. В этом ее суть. А еще, перенося поэтический текст в городскую среду, можно добиться сильных, химических и электрических реакций, экзистенциальных разрядов.

Почему текстовые работы в твоей биографии заметно перевешивают предметные, такие как "Стабильность", например?

Мне близки и такие образы, но просто я хорошо понимаю текст и материал, могу делать это эффективно. Но у текста есть одна большая слабость: его ограниченность пределами тех людей, которые знают этот язык. Переводить высказывания можно, но они много теряют. Поэтому мне всегда было интересно работать с чем-то невербальным. Но это еще впереди.

Для тебя принципиально важен русский язык?

Нет, у меня было много работ на английском и французском. Но русский важен, потому что я очень сильно чувствую связь реальности и города, души и словаря.

А ты обращаешь внимание на надписи в городе?

Да, ведь абстрагироваться от надписей — значит стать человеком, который смотрит себе под ноги. Я всю жизнь старался делать наоборот. Я внимательно читаю стены. Во-первых, просто из-за интереса: смотрю на них как горожанин и зритель. Во-вторых, по идейным причинам: для меня все люди, которые что-то пишут на стенах в городе — мои союзники.

Дело в том, что мое отношение к творчеству сформировала группа ЗАиБи ("За анонимное и бесплатное искусство") и их манифест. Для меня то, что сделано анонимно и бесплатно — это высшая лига. На улицах мы видим как раз это: люди пишут на стенах не потому, что хотят славы и монет, а чтобы их голос был услышан.

Было ли что-то такое, что ты "утаскивал" со стен городов?

Да, я вообще много работаю с цитатами. Например, одна из известных работ "Эй ты люби меня" — это цитата одного неизвестного владивостокского автора. В этом смысле я отношусь к языку как к общей ценности. Эти фразы принадлежат всем, поэтому, когда мои слова попадают куда-то еще, это не оскорбляет меня. Это вообще отлично ложится на мои анархические взгляды.

В одном украинском телешоу была история, где героини бегут с огнетушителями спасать горящие буквы, образно говоря, спасают свое будущее. Это же как две капли воды похоже на твою работу FUTURE?

Выходит, они не справились. Хотя, может и наоборот. Да, наверное, наоборот.

Или вот история с сосисками, на которых было написано "Я бы обняла тебя, но я просто сосиска" — это же тоже пародия на твою работу. Что ты от этого чувствуешь?

Я удивляюсь, смотрю на это с интересом и в то же время с легким ужасом. Потому что я понимаю, что как только моя жизнь окончится и я не смогу говорить сам, мои работы будут звучать как-то иначе, висеть в каких-то странных местах. Что бы сказал Сергей Бодров, если бы увидел, как цитаты его героя пишут на танках? Да он бы охуел, я думаю.

Что тогда в твоем понимании — признание для авторов в современной России?

Для меня важно мнение людей, которых я уважаю. И еще те случаи, когда слова работают. Когда я хочу сказать о чем-то, я это произношу и человек, услышав это, подумал, взвесил и согласился со мной. Вот это, конечно, впечатляет. А все остальное — это просто медальки.

А есть ли какие-то стоп-темы, на которые Тима Радя никогда не будет говорить?

Я всегда долго взвешиваю все свои высказывания — потому что я чувствую, как они влияют на пространство, общество и людей.

Если я готов ответить за слова, то сказать можно, о чем угодно. Но для меня всегда роль запретной темы играло что-то, связанное с самоубийством. Слова на улице — они работают, люди их слышат, они им верят. Если мы где-то напишем большими буквами "Убей себя" — я уверен, что из тысяч прохожих для кого-то это может стать последней каплей. Я чувствую эту ответственность напрямую.

Мне близко понимание самоубийства у Альбера Камю. Он говорил, что это — дезертирство. Я легко могу представить условия, в которых человек совершает этот поступок. Это действительно может быть из-за какой-то невыносимой жизненной ситуации. Но те десятки тысяч людей, которые убивают себя каждый год — они далеки от безвыходности. Это просто ужасное стечение обстоятельств.

Если посмотреть на твои работы, то невооруженным взглядом заметно, что ты серьезно сфокусирован на политике. Ты сам не устаешь от этого?

Нет, это как спросить: "Не устаешь ли ты дышать?". Для меня это синоним. Я под политикой понимаю не профессиональное занятие определенных людей, а в общем-то то, как устроен мир, как мы друг с другом взаимодействуем. Думаю, этого понимания людям очень не хватает.

А как те двенадцать лет, которые отделяют твою первую работу и последнюю, изменили подход к работе? Может быть он стал менее радикальным? Ты ведь начинал при Медведеве — в либеральной России, можно сказать.

Я бы сказал, что Медведев начал при мне. Но я думаю, что радикализация — это именно то, чего не хватает и мне, и вообще гражданам России.

Из-за страха?

Из-за страха или из-за отсутствия подготовки и организации. Вообще много людей, которые не ссут. Но одно дело, когда ты сам ничего не боишься, а другое — когда вам надо действовать вместе и организованно. Это большая работа.

В этом, наверное, главная особенность моего творческого метода. Я стараюсь прислушиваться к общественной атмосфере. Это довольно сложно, потому что это невидимые связи. То, что вообще не всегда можно понять, когда находишься внутри. Обычно становится понятнее спустя определенное количество лет: смотришь и думаешь — так вот, что это было!

Например, взять зиму 2021 года в Екатеринбурге. Атмосфера напряженная: на следующий день собирается большой митинг. Я думаю, что бы сделать подходящее. Смотрю в заметки и тексты, вижу фразу из песни группы I.F.K. (Insect Flyin Killa — музыкальная группа из России), которая у меня лет пятнадцать лежит: "Что мы будем делать завтра, если сегодня некому верить?".

Она и так-то звучит и весит тысячу тонн, но если сделать ее сегодня, а митинг — завтра, ты еще и позовешь всех выйти на улицу. Когда ты внутри этой ситуации, то это сильно работает. А когда только об этом рассказываешь — это просто история.

Получается, ты привязан к повестке?

Повестка — это тот материал, с которым я работаю. Иногда важно использовать информационный фон, хронологию, даты, календари, происходящие события. Материалом для работы является сама реальность.

Тем не менее в первые месяцы войны ты прямо, через работы не высказывался?

Я в первые дни высказался. Правда не в рамках художественного языка, а публицистически. Сказал все, что об этом думаю. А дальше я ищу максимально эффективное высказывание, которое способно проникнуть в человека. И в этом плане прямые и широко используемые формулировки не сработают. Нужно мыслить как-то тоньше.

Ну и правила игры сейчас такие, что если ты остаешься в России и высказываешься о войне прямо, то скорее всего заезжаешь на тюрьму. А там пользы не принесешь. Поэтому надо искать возможность.

То есть ты осторожен.

А как иначе? Вот Павел Крисевич (российский акционист, получивший пять лет колонии за перформанс со стрельбой в голову на Красной площади) — я очень ценю его как художника. Он опередил время. Я знаю, потому что чувствовал то же самое. Это напряжение уже было в нем. Очень обидно, что все так повернулось и он сидит в застенках. Его голоса не хватает.

А война и сопутствующие ей запреты не развалили арт-сообщество?

Нет, скорее сплотили. В этой ситуации есть определенная специфика. Работать нужно осторожно. И это серьезные ограничения. Сделать что-то большое — сложно. Даже если ты меняешь ценники в магазине, нужно хотя бы закрывать лицо и не расплачиваться своей банковской картой. Не все люди это понимают, но быстро учатся.

А что с легальностью в плане искусства в России: что сегодня можно назвать легальным, а что нет?

Вопроса про легальное или нелегальное не стоит: я не стал бы делать вид, что закон работает и что мы живем в правовом государстве. Это уже нечто другое. Что можно, а что нельзя? Ну, очевидно, есть триггеры прямые: упоминания царя, войны и, возможно, использование символики этой войны. Это то, что содержится в методичках мусоров, по которым они работают. А дальше все ситуативно и решается от того, насколько высказывание громкое, наглое и стало ли оно вирусным в медиа.

Одна из твоих первых работ была о войне, но о другой. Это плакаты-коллажи из фотографий солдат, погибших во Второй мировой войне. А сделал ли бы ты то же самое с фотографиями сегодняшних солдат?

Нет, это разные вещи. Это разные войны. Одно дело, когда ты защищаешь свою страну, другое — нападаешь на соседа.

Ты говорил, что всегда верил, что противоядие от войны есть: это и честная журналистика, и произведения искусства, и гражданская солидарность. Но не кажется ли тебе, что за полгода все настолько схлопнулось, что говорить правду уже некому?

Я думаю, это иллюзия, что что-то схлопывается. Просто разговор сейчас идет на языке оружия и огня. Он звучит очень громко и заглушает другие голоса. Но война закончится, и у этих людей больше не будет возможности говорить. Они будут слушать то, что говорим мы.

Стал ли ты как-то спокойнее относиться к новостному фону?

Я, кстати, сразу как-то не очень подробно читал новости. Было понятно, что количество дезинформации настолько велико, что непонятно, кому верить, а кому нет. Я с небольшой задержкой на это все смотрел.

Я бы сказал, что новости вторичны. Меня это мало ебет. Для меня сама суть вопроса остается важной. И сама ситуация. Наверное, новости важны здесь тем, что ты можешь видеть. Это история болезни, вот почему это полезно. Можно разобраться, с чего все начиналось и во что превратилось.

Ощутил ли ты сопротивление городов войне?

Конечно, и его встречаешь гораздо чаще, чем какие-то поддерживающие высказывания.

В чем проявляется это сопротивление?

В жизни. В том, что люди говорят друг другу, как они друг на друга смотрят. Улица делает протест видимым, к тому же она все еще остается реальностью: слова на улице весят гораздо больше, чем слова в интернете. Когда я вижу антивоенные надписи, я чувствую, что встречаю союзников.

Может быть ты видел что-то яркое из антивоенной риторики, что тебя зацепило?

Перечеркнутая свастика и надпись "Пацаны против хуйни". Я бы на 9 мая стену Кремля таким завесил.

На твоей родине в Екатеринбурге появилась работа неизвестного художника, который поместил портрет Путина за решетку. Как ты в этом контексте интерпретируешь прозвище Екатеринбурга — "город бесов", которое ему дал Владимир Соловьев?

Екатеринбург всегда был местом довольно жестким и прямым. Люди там не просто говорят так, как думают. Они могут и ответить за эти слова, пояснить. Это и есть очень сильное, витальное проявление свободы. Красоту этой маргинальности сложно переоценить. А называть можно как угодно — хоть бесами, хоть панками, хоть кем-то еще.

Ну и "город бесов" появился все-таки в контексте конкретного события — это были протесты в сквере, когда горожане, среди которых был и я, смогли отстоять любимый сквер, а олигархия и власти отказались от идеи строительства храма.

Для меня эта борьба была важной еще и потому, что дом, в котором жила моя семья, когда-то находился ровно на том месте, куда они поставили первый камень своего храма. Им пришлось его убрать.

Ты говоришь, что участвовал в протестах. А как именно?

Призывал людей выходить, делал это публично. Одним из первых написал про забор, потому что увидел этот момент — там было штук пятьдесят пацанов в спортивных костюмах и рабочие, которые ставят забор. Я тогда подумал: "Да что за ебань?". [А потом] ронял этот забор, толкал мусоров. Что только не делали. В общем, постарались.

Это была твоя первая акция?

Нет, не первая. Но, наверное, самая успешная. И здесь расстраивает только то, что этот опыт появился [лишь] в 2019 году. Это дает тебе много сил и понимание, как вообще такие акции делаются. То есть общество смогло сказать "Нет", и власть к этому прислушалась.

А где для автора проходит грань между постом в Facebook и выходом на улицу? Что должно произойти?

Это каждый у себя должен спросить. Я выхожу. На мой взгляд, выходить — важно и нужно.

Ты не собираешься уезжать из России. Почему?

Мне интересна Россия, я люблю это место и хочу жить здесь. Сейчас, конечно, темные времена, но в наших силах сделать все по-другому. Я не вижу здесь никаких преград. Но если уехать, то даже не знаю, что я буду делать. Есть, конечно, люди, которые могут работать издалека, но возможности ограничены.

А что бы стало последней каплей?

Выбор между эмиграцией и тюрьмой — непростой. В тюрьме пользы не принесешь.

Ты много где был за рубежом. Когда находился там, не было желания остаться?

Я думаю, надо знать, как устроен мир. Нью-Йорк, Париж и все те удивительные города, которыми он наполнен. Мне там не очень интересно, если честно. Мне дорога Россия.

Твои работы удивительно угадывают будущее: взять хотя бы надпись "Все это не сон" в нижегородском лесу, которая выглядит, как печальное пророчество. Если бы ты мог сделать работу, которая обязательно сбудется для России будущего, что бы это было?

Это очень ответственный вопрос. Я, когда планирую, для меня предельно важно, чтобы мои работы были сюрпризом для всех. Только практические участники процесса об этом знают. Поэтому я теряюсь в ответе.

Может быть это должен быть не просто конкретный текст, а некая область или пожелание?

Мне нравится область климатического оружия. Думаю, если бы мы создали его, то ракета взлетела бы с космодрома и упала ровно в то место, с которого она и взлетела. И тогда Россия бы расцвела. Потому что все-таки грубость местных нравов у нас связана с суровостью условий, в которых мы живем.

Пусть будет теплее.