Михаил Соколов. (с) Михаила Соколов.

Профессор факультета политических наук и социологии ЕУСПб Михаил Соколов рассказывает oDR, эффективна ли государственная пропаганда за кафедрой, с какими противоречиями системы образования и лицензирования пришлось столкнуться ЕУСПб и могут ли демонстрации увеличить шансы университета на сохранение своего статуса.

Почему Европейский университет, будучи в мониторинге эффективности вузов на первых позициях, не удовлетворяет требованиям Рособрнадзора? В чем заключаются основные противоречия выдвинутых претензий?

У каждого из ведомств в голове свой идеальный тип университета, причем эти представления не просто не связаны, но могут быть почти взаимоисключающими. Рособрнадзор хочет получить какие-то материальные доказательства, что перед ним не шарашкина контора, которая просто выдает дипломы кому попало. Доказательства, что университет в принципе может учить. Беда в том, что при этом молчаливо подразумевается один конкретный тип университета, реализующий специфическую комбинацию образовательных программ и практикующий специфические формы образования. Все остальные выглядят ущербно просто потому, что они реализуют другую комбинацию и учат по-другому.

Требования эти для многих вузов совершенно иррелевантны, как в случае со спортзалом для вуза, где нет бакалавриата и занятий по физкультуре - непонятно, кто и чем в этом спортзале будет заниматься. Как быть  с требованиями, которые подразумевают:  курсы читаются по учебникам, и количество этих учебников  в библиотеке должно равняться  числу учащихся. Учебники, естественно, должны быть на русском. А если университет учит по первоисточникам – т.е. читают не то, что кто-то написал про Хабермаса, а что написал сам Хабермас – то это вызывает санкции. Но для людей, которые собираются заниматься гуманитарными дисциплинами, первоисточники вообще-то важнее, а вторичные интерпретации – менее важны. Однако этого Рособрнадзору не объяснишь.

У каждого из ведомств в голове свой идеальный тип университета, причем эти представления не просто не связаны, но могут быть почти взаимоисключающими

С точки зрения мониторинга эффективности вузов, который разработало Министерство образования и науки, Европейский университет выглядит очень хорошо, в частности по научно-исследовательской деятельности. Отчасти потому, что у преподавателей много свободного времени, чтобы заниматься исследованиями. Они не так много преподают и почти не тратят время на всевозможную бумажную работу. Самое главное конкурентное преимущество ЕУСПб — это даже не зарплата, приличная по российским меркам, но комфортная, незабюрократизированная среда и возможность заниматься наукой. Но когда университет стремится быть хорошим исследовательским вузом, он эволюционирует в сторону, малосовместимую с запросами Рособрнадзора. И ведомство обратило внимание на проблемы с бумажной отчетностью и неполное соответствие формальным квалификациям. Так выяснилось, что масса людей, которая преподает в Европейском, являются профессорами, при этом не являются докторами наук. Например, я кандидат наук. Это своеобразная аномалия для отечественной системы: нет формальных правил на уровне страны, которые бы обязывали всех профессоров быть докторами наук. Однако есть сложившиеся традиции и разные квалификационные требования, которые к этому подводят.

В то же время значительная часть способных людей, которая могла бы защитить докторскую по социальным наукам рано, решила ее не защищать по одной простой причине: диссертация была не очень нужна до сих пор, а сам процесс отнимает много времени. В какой-то момент перед молодым ученым встает выбор — защитить докторскую или написать книгу и пять статей.  Европейский выбирал людей, которые предпочитали книгу и пять статей, и в результате становились известны в своих отраслях. Другие университеты (образцовые, по версии Рособрнадзора) выбирали людей, которые предпочитали докторскую. Поэтому у ЕУСПб не было проблем с публикациями и цитированиями, а у других – с соответствием квалификационным требования. К сожалению, таких коллизий много.

Какие планы и перспективы у вуза в случае потери лицензии?

Сейчас в Европейском университете продолжаются занятия. Мы надеемся на лучшее, но негативный исход представляется не менее вероятным, чем позитивный. Это означает приостановку образовательной деятельности. Пока апелляция не будет рассмотрена, ничего не изменится. Если ее не удовлетворят, нам придется прекратить занятия. Исследовательская деятельность, согласно, российским законам, лицензии не требует, так что ее нам никто запретить не может. Сама по себе потеря лицензии неприятна, но не смертельна для университета, потому что можно подать документы на новую. Если придется действовать так, мы рассчитываем ее получить, потому что к моменту подачи будут устранены все нарушения, которые до того были обнаружены.

Но проблема этого сценария в том, что новая лицензия будет получена, скорее всего, уже после летних каникул, и конец этого учебного года придется перенести на осень — в этом учебном году учащиеся магистратуры не смогут получить диплом. Более того, те, кто намерен поступать в российскую аспирантуру и у кого не было специализации, а только бакалавриат, по всей видимости, потеряют год. Это касается значительного числа студентов. Те, кто уезжает получать PhD за рубеж, с такой проблемой не столкнутся (или уже не столкнулись), потому что цикл поступления в России и Европе рассинхронизирован. Кроме того, мы не сможем провести набор этим летом.

Так что потеря лицензии — это большая неприятность для университета, хотя и не фатальная. Но есть еще процесс со зданием —  попытка выселить университет. Эти сюжеты  взаимосвязаны – чтобы получить лицензию, надо иметь подходящие площади.

Могут ли помочь университету приходящие со всего мира письма поддержки?

Я отвечу совершенно честно. Поскольку мы не знаем – я лично не знаю – что происходит, мы не знаем, что может повлиять на решения в отношении ЕУСПб. На этот счет есть сколько угодно теорий и очень мало ясности. Если это просто совпадение  бюрократической  активности разных ведомств, то да, очень даже может. Бюрократы не любят, когда их решения привлекают внимание. Еще они не любят публично признавать свою неправоту, но, если шум поднялся, будут стараться побыстрее закончить с этой историей – дать поскорее эту лицензию, чтобы от них отстали.

Если это частная предпринимательская активность наших соседей, то гласность может помочь, потому что дворец, если из него выселить университет, станет довольно токсичным активом. Город не скоро забудет, как здание досталось новым владельцам и еще десятилетиями будет вспоминать эту историю. Так что кампания поддержки снижает ценность особняка для потенциального рейдера.

Бюрократы не любят, когда их решения привлекают внимание и не любят публично признавать свою неправоту

Если, однако, это политическая кампания с целью искоренить именно университет как очаг вольнодумства – как утверждает еще одна конспирологическая версия – то тогда эффекта, увы, ждать не приходится. Скорее, эффект могут дать события 26 марта, причем в краткосрочной перспективе в одном направлении, в среднесрочной – в другом. В краткосрочной, наверное, будет попытка притушить дополнительные очаги недовольства в Петербурге – собора не передавать, слияние библиотек приостановить – чтобы они не слились с антикоррупционными протестами. Так что здесь будет движение назад. Но в среднесрочной преспективе, боюсь, реакцией может стать и большая кампания по интенсификации идеологической работы с молодежью. Кампания, вероятно, приведет к результатам прямо противоположным замыслам инициаторов, но центры с репутацией либеральных пострадают. В общем, пройдет немного времени, и мы увидим, что из этого правда.

Что делать российским студентам, которые хотят получить качественное гуманитарное образование и заниматься исследованиями в одной из областей социальных наук?

Гуманитарное или общественно-научное образование — точно не приоритет государства сегодня, не то направление, куда в первую очередь направлены  ресурсы . Техническое образование считается гораздо более важным: оно считается конкурентным преимуществом страны, а развитие высокотехничных отраслей промышленности - залогом выхода на глобальные рынки и обеспечения технологической самодостаточности. Это вполне официально артикулированная позиция, в определенной системе координат вполне рациональная.

Акция в поддержку Европейского университета в Санкт-Петеррбурге. Фото Елены Токаловой, некоторые права защищены.

В результате социальные науки останутся развитыми очень неравномерно. Есть сильные центры, вполне заметные на мировом уровне. Особенно это касается славистики – изучения русской истории, культуры, российской политики. Затрудняюсь сказать, если ли такие, которые можно назвать "лидирующими" безотносительно к географической специализации - в моей области, социологии, точно нет, но я не возьмусь говорить, например, о лингвистике, где позиции традиционно сильнее.

В общем, возвращаясь к студенту, надо ориентироваться на сильные кафедры, которые известны за пределами вуза. Если их совсем нет, а переводиться некуда, остается ждать поступления в магистратуру или в российский, или в зарубежный вуз, где они есть. В принципе, на сильной кафедре можно остаться на всю жизнь, но это определяется характером личных исследовательских интересов. По большому счету, рациональный выбор магистратуры или аспирантуры — это выбор научного руководителя, с которым хочешь заниматься.

Чаще всего  это означает поступление в какой-то из зарубежных университетов, поскольку есть сферы, в которых в России практически никто не работает. В социологии таких много. Чтобы выйти на мировой уровень, быть замеченным в мире, нужно ехать туда, где такие исследования ведутся. Тут со времен Ломоносова мало что изменилось. Со временем белых пятен становится меньше – часто за счет людей, которые учатся на Западе, а потом возвращаются.

Есть научные сферы, в которых в России практически никто не работает. В социологии таких много

Те, кому повезло с бакалавриатом, могут сразу поступать в магистратуру в один из ведущих мировых университетов. Но тут важным препятствием является низкая языковая подготовка — еще одна причина низкой интеграции российских ученых в глобальную науку. Конечно, очень удобно  гордиться советским образованием как самым лучшим в мире. В  каком-то отношении оно было образцовым - например, в области математики и естественных наук. Но людей не готовили изъясняться на иностранных языках. В лучшем случае они могли читать. Сейчас меньше 10% населения говорят, что они знают хоть какой-то иностранный язык кроме одного из языков народов бывшего СССР - во время переписи 2010 года 5,5% сказали, что владеют английским, 1,5% - что немецким, 0,5% - французским, причем это три группы сильно пересекались.

Для тех, кто из-за языка или чего-то еще не может поступить, куда им надо, остаются Европейский университет, Московская высшая школа социальных и экономических наук, Высшая школа экономики как трамплины. Все перечисленные подбирают способных студентов через разные летние школы. Потом, если наши студенты вливаются в какую-либо из исследовательских групп внутри университета, остаются с нами. Если нет – движутся дальше. Некоторые возвращались в университет, в котором получили высшее образование исходно, или какой-то другой региональный вуз.

Сколько времени уйдет у России, чтобы нагнать другие страны в области гуманитарных наук? Или это вообще невозможно?

События показывают, что прорывы в образовании – не такая уж невозможная вещь. Эстония, например, сделала впечатляющий рывок. Она считается глобальной историей успеха. Стартуя с тех же позиций, что и другие постсоветские страны, она ушла далеко вперед. На последних тестах PISA учащиеся из Эстонии показали одни из лучших результатов по естественным наукам и математике в мире и лучшие в Европе, а Россия, несмотря на сильные советские традиции, оказалась гораздо ниже. Политическая воля и энтузиазм родителей - один из факторов подобного результата.

В России ситуация тоже, видимо, исправляется. Судя по статистике, в младшей когорте в три раза больше людей ощущают, что знают иностранный язык, чем в старших. Несмотря на жалобы по поводу ЕГЭ, постсоветская школа и сложившаяся культурная атмосфера способствовали получению минимальных  знаний. Не стоит ставить на российской науке крест и предполагать, что  ничего никогда не случится, даже если сейчас все не так хорошо. Изменения могут случиться очень быстро.  

В последних общегражданских протестах, которые прошли почти в 100 российских городах 26 марта, достаточно активное участие принимали  школьники и студенты младших курсов. Почему, на Ваш взгляд, учащиеся вышли протестовать в этот раз и что их объединяет?

Я боюсь что-то говорить на эту тему, не по политическим причинам, а потому, что у меня перед глазами примеры коллег, которые до утра прошлого воскресенья объясняли, почему молодежь аполитична, а с утра понедельника начали рассказывать, почему она политизирована, причем используя одни и те же объяснительные схемы.

Акция в поддержку ЕУ в Париже в декабре 2016 года. Фото - Елена Токалова, некоторые права защищены.

Мы даже не знаем пока, были ли эти протесты действительно более молодежными, чем протесты 2011-2012 годов. Эксперименты Эша и других социальных психологов прекрасно показывают, что мы все склонны к конформизму в своем восприятии мира, и если утвердится мнение, что протесты молодежные, то все начнут обращать внимание или вспоминать молодые лица вокруг и не замечать немолодые – пусть даже статистически их отличие не будет отличаться от распределения в популяции в целом. Люди в группе способны убеждать себя, что видят гораздо более странные вещи – взять хотя бы спиритические сеансы.

Нужна, иными словами, статистика. В 2011-2012 на митингах были опросы и подсчеты, 26 марта – нет. Можно подсчитать статистику задержаний, но может быть, полиция все-таки избегала задерживать детей. Можно анализировать видеозаписи или локации в соцсетях – в общем, работа должна быть проделана прежде утверждений о возрасте протестующих.

Перед глазами примеры коллег, которые до утра прошлого воскресенья объясняли, почему молодежь аполитична, а с утра понедельника начали рассказывать, почему она политизирована

Если, однако, мы получим достоверные свидетельства омоложения протеста, то придумать объяснение будет несложно. Поколению современных подростков не придется легко. Возможностей для восходящей социальной мобильности у него гораздо меньше, чем у предшествующих поколений, причем их будет меньше даже без учета того, что существующие элиты будут передавать свои позиции во главе госкорпораций детям. Во время любого быстрого экономического сдвига сравнительно молодые люди оказываются теми, кто осваивает новые ниши. Старшие поколения застревают в секторах экономики, приходящих в упадок, молодые – нет. Поэтому группой, реально выигравшей от падения плановой экономики и начала приватизации, оказалась люди 60-х годов рождения. Выпускники ЕУСПб Юрий Агафонов и Владислав Лепеле проанализировали списки из нескольких сотен богатейших российских бизнесменов и обнаружили, что поколение 60-х составляет среди них большинство.

Поколение 70-х и 80-х пришло слишком поздно и заняло позиции, которые были вакантны. А теперь подумайте о поколении 90-х и 00-х, над которыми все более-менее привлекательные позиции на много этажей вверх забиты сравнительно молодыми людьми, которые останутся на своем месте лет 20. Есть сектора экономики, в которых возможности будут – новые, связанные с инновациями, которых просто еще нет. Но, в целом, в этой демографической пирамиде молодым не позавидуешь. Учтите еще, что на протяжении следующих 15 лет доля экономически активных будет сокращаться, а пенсионеров – расти, и станет понятно, что у молодежи будут причины для недовольства.

То, что однажды наступит реакция на попытки идеологической индоктринации, тоже может сыграть роль. Меня всегда поражало, что большинство государственных деятелей верит, что кто-то знает, как можно промыть людям мозги. В реальности управлять общественным мнением человечество умеет не лучше, чем погодой, а предсказывать его долговременные изменения – гораздо хуже. Иногда, например, наступает просто уставание от слишком энергично используемых символов или нагнетаемых аффектов, и призыв, который воспламенял массы вчера, постигает участь прошлогоднего шлягера.

То есть пропагандистские инструменты не работают?

Какие-то рецепты пропаганды есть. Но только шансы успеха при их применении – 50/50. 50 – что получится, 50 – что результат будет прямо противоположным. СССР построил самую грандиозную централизованную пропагандистскую машину в истории (ну или вторую после католической церкви, кому как нравится) и тратил на нее заметную часть ВВП. Он обладал полной идеологической монополией. Много людей в декабре 1991 вышло протестовать против Беловежских соглашений? Много людей, выросших в СССР, верят в коммунизм? Классовую борьбу? Неизбежное отмирание государства и исчезновение наций? Готовы соединяться с пролетариями всех стран? Превращать империалистическую войну в гражданскую? Каковы основания считать, что сегодня кто-то справится лучше, чем справилась КПСС?

Каковы основания считать, что сегодня кто-то справится лучше, чем справилась КПСС?

Кажется, что вся эта машина абсолютно девальвировала те ценности, которые должна была насаждать. Вдобавок воспитала из большого числа людей, кому не нравилось, как что-то насильно вдалбливают в голову, стойких антикоммунистов. Революции вообще обычно готовят те самые люди, которые яростнее всего стараются их предотвратить – пламенных революционеров воспитывают пламенные контрреволюционеры. И мне кажется, что, если итогом протестов 26 марта будет усиление воспитательной работы с молодежью, последствия в среднесрочной перспективе окажутся самыми неожиданными для тех, кто этой работой займется.

Но тут меня можно спросить: если все так очевидно, то почему молодежные протесты не начались – если они вообще начались – раньше? Потому что, увы, все пока совсем не очевидно, и важно быть готовым к сюрпризам, даже когда находишь какое-то интуитивно привлекательное объяснение.