Мемориальный комплекс ''Катынь'' — международный мемориал жертвам политических репрессий. Фото: Alyeksyey Melkin / Wiki.

Проект “Практически о памяти” начался с того, что мне стало обидно за прошлое. Ведь оно превратилось едва ли не в самую расхожую и обесцениваемую валюту современности. Какие только операции с ним не совершают: пишут и переписывают, актуализируют и конструируют, инструментализируют и политизируют, оспаривают и отстаивают, национализируют и транснационализируют, коммеморируют и вытесняют… Что означает эта инфляция прошлого?

Всегда настоящее

Немецкая исследовательница Алейда Ассман связывает происходящее с тем, что в последние десятилетия мы по-новому ощущаем время. Она описывает эти метаморфозы в книге "Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна". В эпоху Модерна (примерно  с 1770 года) прошлое было уделом историков, будущее – пределом мечтаний и предметом одержимости его строителей, а настоящее и вовсе суженным до мгновения. Сегодня же очевидно, что будущего в прежнем понимании больше нет, а настоящее перенасыщено прошлым. 

Алейда Ассман. Фото: Stephan Röhl / Flickr. Некоторые права защищены.

Для многих исследователей такая ситуация – чуть ли не конец света. Франсуа Артог, Ханс Ульрих Гумбрехт, Джон Торпи и другие теоретики времени видят в происходящей трансформации угрозу человечеству. "Нам необходимо понять, что повышенное внимание к прошлому является, в сущности, эрзацем потерянного рая", – считает Торпи, утверждая, что избыток прошлого связан с проработкой обществами своих историй насилия. Это, в свою очередь, угрожает национальному консенсусу и совместному будущему. Гумбрехт озабочен "расширяющимся настоящим", которое связывает с развитием дигитализации и электронных носителей памяти и вытекающим из этого возрастающим проникновением прошлого в настоящее, в результате чего "нам ничего не удается забыть окончательно". Артог сетует на то, что прошлое стало "используемым" (usable past). Его концепция презентизма описывает настоящее, определяемое преимущественно феноменом наследия: "Акторы культурного наследия предоставляют нам сконструированное воспоминание о том, чего никогда не было и что может считаться утраченным. Они создают чисто символическую вселенную". Это, по мнению Артога, – нелегитимное использование прошлого, функционирующее исключительно "в настоящем и для настоящего" и чреватое злоупотреблениями. В частности, из-за действий активистов мемориальной культуры страдают государство-нация и историческая наука. 

Алейда Ассман не видит в развитии мемориальной культуры ничего угрожающего. Напротив, для нее всплеск интереса к прошлому – свидетельство разрушения искусственных модернистских стен между настоящим, прошлым и будущим и возвращения к более естественному взаимодействию трех отрезков времени.  

Это взаимодействие проявляется в конструировании прошлого и будущего в настоящем, что предполагает в том числе влияние прошлого на создаваемое настоящее и желаемое будущее. Об этом удивительно точно написал Т.С. Элиот в "Четырех квартетах", опубликованных в 1943 году:

Если время всегда настоящее,
Значит, время не отпускает.
Ненаставшее – отвлеченность,
Остающаяся возможностью
Только в области умозрения.
Ненаставшее и наставшее
Всегда ведут к настоящему.
Шаги откликаются в памяти
До непройденного поворота
К двери в розовый сад,
К неоткрытой двери.  
(перевод Андрея Сергеева)

Характерные примеры такого подхода – проанализированная Николаем Эппле акция "Возвращение имен" в рамках проекта InLiberty "Новое прошлое" (где речь, по сути, о влиянии прошлого на "создаваемое настоящее") и подготовленный в начале 2017 года Вольным историческим обществом доклад "Какое прошлое нужно будущему России" (о влиянии прошлого на "желаемое будущее").

За пределами истории

Отличительной особенностью нового временного режима стал выход прошлого за пределы исторической науки. В общем-то, исторические метанарративы всегда были слишком тесными, чтобы уместить многообразие голосов прошлого: "ненужное" историками отсекалось, "лишние" голоса замалчивались, нестандартные случаи сознательно выносились за скобки – но из-за всеобщего устремления в будущее и отсутствия широкого интереса к прошлому такое положение дел воспринималось как должное.

Но постепенно перестало. Начиная с 1960-х годов, все чаще стали слышны "другие голоса", "другие истории".  Эмансипация маргинализированных социальных групп, деколонизация, проработка трудного прошлого и предоставление слова жертвам – все это привело к переливанию, а затем и к выплеску прошлого через край исторической науки. Алейда Ассман описывает происходящее с помощью теории памяти: работа памяти сегодня есть актуализация и осмысление социальными группами некогда вытесненного или забытого прошлого. По сути, в основе мемориальной культуры – переработка трудного прошлого в силос, на котором – считает Ассман – позднее "вырастут" более здоровые настоящее и будущее.

Работа с памятью долгое время – и не без влияния апологетов
исторической науки – противопоставлялась истории. Считалось, что история
– это всегда правда, а память – чаще вымысел

Работа с памятью долгое время – и не без влияния апологетов исторической науки – противопоставлялась истории. Считалось, что история – это всегда правда, а память – чаще вымысел. Историки справедливо указывали на широкие возможности манипулировать памятью, уводить ее в сторону от доказанных исторических фактов, создавать мифы. Сегодня же все чаще слышится мнение о симбиозе памяти и истории: первая напоминает культуре о прошедшем событии, а вторая корректирует актуализированное воспоминание на основе фактов. Это взаимодействие можно уподобить различиям в английской грамматике. История – сродни Past Simple, простому прошедшему времени, а память похожа на Present Perfect, настоящее совершенное время. В обоих случаях речь идет о событиях прошлого, но создаваемые грамматически акценты – разные: Past Simple описывает состоявшиеся факты, тогда как Present Perfect фокусируется на связи случившегося с настоящим, его влиянии на сегодняшний день. При этом даже при первоначальном употреблении Present Perfect уточняющая информация, детали произошедшего предоставляются в Past Simple. Во взаимоотношениях памяти и истории динамика схожая: в идеале память опирается на уточняющие исторические "детали".

Future in the Past

Насколько этот интерес к памяти отражает реальные потребности человека? Или, может быть, это увлечение прошлым – пустой тренд, дань моде или даже карго-культ? Мне как исследователю памяти и публичному историку хочется следовать за Ассман, считающей "гипертрофию памяти" (по выражению Андреаса Хюссена) признаком оздоровления нарушенных в эпоху Модерна взаимоотношений человека со временем. Думать, что вносишь вклад в "нормализацию" восприятия времени, разумеется, гораздо спокойнее, чем осознавать, в соответствии с диагнозом Артога и Гумбрехта, что твоя работа – одновременно причина и следствие временного расстройства. Вместе с тем критически оценивать то, к чему прилагаешь руку, все же необходимо – и многие авторы продвигают дискуссию вперед, указывая на связанные с мемориальной культурой проблемы: войны памяти, ее коммерциализацию, ритуализацию и выхолащивание памяти и другие. 

Но озабоченность прошлым вышла далеко за пределы теории и исторической науки, в результате чего значительно расширился набор жанров и форм взаимодействия с ним. Пока вряд ли можно предсказать, к чему это приведет, как скажется на будущем человека. Но уже сейчас очевидно, что переосмысление истории и, шире, прошлого меняет наше настоящее.

Сфера политики предоставляет наиболее яркий пример использования прошлого. Скажем, в России прошлое и историческая политика стали краеугольным камнем легитимации режима. "Стабильные 2000-е" противопоставляются "лихим 90-м", усиление страны на международной арене подтверждается статусом страны-победительницы во Второй мировой войне. Учредительным мифом российской государственности после аннексии Крыма стало принятие князем Владимиром православия в Херсонесе в конце X века.

Но уже сейчас очевидно, что переосмысление истории и, шире, прошлого
меняет наше настоящее

В США в общественно-политическую жизнь страны вернулась Гражданская война: столкновения в Шарлотсвилле показали, что события 150-летней давности не были проработаны и все еще во многом определяют жизнь множества людей. Современная Латвия строит идентичность на основе противостояния с Советским Союзом – и власти регулярно разрешают марши ветеранов СС. Польша который десяток лет мучительно пытается разобраться с собственным прошлым – для этого даже создан Институт национальной памяти, который с приходом к власти консервативной партии "Право и справедливость" фактически превратился в центр формирования государственной исторической политики.

Здание института национальной памяти в Варшаве. Фото: Adrian Grycuk CC BY-SA 3.0 PL / Wiki. Некоторые права защищены.

К счастью, прошлое используют не только политики. К нему все чаще обращаются в своей работе журналисты, писатели, художники, режиссеры, драматурги. Зачем они это делают? Идет ли речь о самовыражении, формировании собственного отношения ко времени? Или, может быть, для них важнее проработка трудного прошлого и вклад в коллективную идентичность? Или скорее стремление разобраться с личными воспоминаниями и травмами?

В рамках проекта “Практически о памяти” мы поговорим о прошлом с теми, для кого оно живо, не деструктивно, созидательно. Это преимущественно люди культуры, которых в том самом прошлом назвали бы интеллигенцией, а сегодня принято именовать креативным классом и интеллектуалами. Мы постараемся поговорить о прошлом непредвзято, но с любовью, не домысливая, но осмысляя, не натужно, а искренне. И настоящее с будущим тоже не забудем.