"Хотите посмотреть на жизнь глазами рабочего? Попробуйте отпахать неделю в ночную смену, по восемь часов на ногах. Таскать тяжелые лотки с чем-то, укладывать что-то куда-то вручную. А потом спать урывками, есть без аппетита, открывать книгу и осознавать свою беспомощность перед лицом любой формы интеллектуального досуга. Прокрастинация, хандра – все от излишка свободного времени и праздного образа жизни. Пока ты физически способен поднять ноутбук со стола – нет оправданий твоей бездеятельности. Теперь я отлично понимаю, почему в конце недели рука рабочего тянется к бутылке пива, почему "книгам, театрам, философским беседам" предпочитают сериалы про ментов и онлайн-игры в "Одноклассниках". Нет сил даже открыть крышку ноутбука".

(Из полевых записей, 28 января 2017)

Iriski

Небольшой ярко-оранжевый ангар заметен издали – здесь производство, офис, столовая, склады. За забором и КПП с большими буквами Iriski на воротах начинается автостоянка примерно на сто машиномест – она бывает полностью заполнена только в часы работы офиса. Есть два основных входа в здание: ничем не примечательный боковой вход предназначен для рабочих – на входе и выходе надо пройти через турникеты и охрану; главным входом, который ведет в светлый и приятный холл с ресепшеном, пользуются гости компании, офисные работники и руководство.

Конфетная фабрика Iriski – часть транснациональной корпорации по производству сладостей – возникла в Ивановском районе в конце 1990-х буквально посреди картофельного поля. Населенные пункты района, представляющие собой довольно разрозненную "поселковую агломерацию", раньше входили в состав колхозов. Немногочисленные частные и малоэтажные квартирные дома были заселены работниками колхозов, а вокруг простирались гектары сельскохозяйственных полей.

Нынешние жители района, или их родители, в большинстве своем попали сюда по распределению:

После распада Советского Союза сельское хозяйство пришло в упадок, целый район оказался без работы и средств к существованию. Эта местность расположена не так далеко от Москвы – всего в трех десятках километров. Сообщение с городом всегда поддерживалось только посредством пригородных электричек. До ближайшей железнодорожной станции около семи километров. Прежде вдоль колхозных полей до станции пролегала узкоколейка, но ее разобрали уже в начале 1990-х.

Позднее до станции можно было добраться только на личном транспорте или на редком муниципальном автобусе. В конце 1990-х годов сельскохозяйственные земли начали сдавать в долгосрочную аренду, и территорию быстро застроили предприятиями легкой и пищевой промышленности, торговыми площадями, дорогими жилыми кварталами – за заборами и шлагбаумами. Сейчас район разрезает автомобильная магистраль, условно отделяя жилую зону от производственной. Элитные коттеджи и таунхаусы соседствуют со старыми квартирными домами, бюджетные кафе и забегаловки – с дорогими ресторанами. Сообщение с Москвой несколько улучшилось, но тем, у кого нет личного транспорта, сложно оставаться мобильным.

Оптимизация производственного процесса

Поскольку история фабрики не насчитывает и двух десятков лет, среди рабочих много тех, кто работает здесь с самого открытия. Почти все рабочие – местные жители из разных частей района. Кто-то живет прямо через дорогу от фабрики, а кому-то надо добираться на транспорте. Они рассказывают, что фабрика строилась постепенно: сначала появилось небольшое здание, куда помещалась только одна линия – производство и упаковка ирисок. Затем производство решили расширить.

То оборудование, на котором сейчас трудятся рабочие, завезли к самому открытию фабрики. Прежде оно много лет эксплуатировалось на другой фабрике транснационального концерна Iriski: "Мы когда открылись, эти машины сюда сразу и поставили. Их списали за границей, туда купили новое, современное оборудование, а сюда – вот эти приволокли. Приехали еще их эксперты, по-английски что-то говорили, обучали нас, как работать, управлять. Инструкции потом на русский переводили. Так вот и работаем уже пятнадцать лет на них [машинах]!".

Рабочие рассказывают, что лет десять эти машины работали гладко, не требовали избыточного внимания со стороны операторов и техперсонала. Но потом все стало меняться. Оборудование изнашивалось, увеличивалось количество брака. Дополнительные рабочие руки требовались и для обслуживания машин, и для обработки бракованной продукции. Штат рабочих фабрики расширялся.

Причина изменений в организации труда и производства на конфетной фабрике – смена топ-менеджерского состава. Руководителей патерналистского типа сменили менеджеры неолиберального толка. Основной задачей для новых управленцев, по всей видимости, стала оптимизация производства: ставка делалась не столько на качество, сколько на количество произведенного товара.

• Читайте openDemocracy в Telegram, чтобы не пропустить новые тексты

В современной России немало предприятий, которые начали работать еще в советское время. В разговорах с рабочими таких предприятий я часто слышала сожаление по поводу ушедших времен – в первую очередь из-за того, что управление производством прежде было организовано иначе. В мастера, начальники цехов, начальники производств и выше попадали, как правило, люди с соответствующим опытом производственной работы. После 1991 года руководителями все чаще становились люди без опыта работы в цехе, а подчас даже не представляющие себе, как она устроена. В том числе поэтому рабочие постсоветских предприятий нередко говорят о важном для них водоразделе –"до и после" распада Советского Союза.

В отличие от промышленных предприятий, которые существовали еще при плановой экономике, а после перестройки были адаптированы к новым экономическим условиям, конфетная фабрика Iriski возникла уже как новое капиталистическое производство. Тем не менее рабочие фабрики, рассказывая о своей работе, тоже выделяют водораздел"до и после", но для них рубежом стала смена руководства.

С открытия фабрики начальницей производства на фабрике была опытная заводчанка, в прошлом – мастер смены на советском заводе, – что называется, "из своих":

Мария Иванова, новая начальница производства, первым делом увеличила скорость работы машин в полтора раза, затем сократила штат механиков и распределила операторов по сменам так, чтобы на одной машине работал строго один человек.

Износ оборудования и творческий труд

Износ оборудования преобразует характер труда, добавляя элемент креативности, но также меняет структуру взаимоотношений на рабочем месте: между операторами одного цеха, между операторами разных цехов, между операторами и техническим персоналом. Износ оборудования меняет ритмы и режимы труда, поломка оборудования становится штатной ситуацией, новой нормальностью в повседневности рабочих фабрики.

Если прежде сбой в работе машины выбивал работников из привычного, спокойного и отлаженного процесса труда, то теперь все стало совсем наоборот. Рабочие привыкли к тому, что сбои и поломки – это обыденность, от этого никуда не деться, это"нормально". С этим научились работать, под это подстроили взаимоотношения в цехе, собственные тела, собственное отношение к труду. Поломка стала нормой – напротив, отсутствие поломок в работе оборудования ломает привычное течение повседневности цеха.

Автоматизация и роботизация производства сегодня кажутся вполне естественным и обыденным явлением. Современные фабрики и заводы нередко представляются пространствами уже наступившего высокотехнологичного будущего, где роботы и машины осуществляют производственные процессы, а немногочисленные люди, управляющие ими, давно позабыли, что такое монотонный рутинный труд.

Когда я представляла себе завод, еще до того, как стала рабочей, передо мной возникали образы величественных промышленных машин, а люди на их фоне казались мне совершенно мизерными и незначительными. Шум ритмичного и отлаженного производственного процесса звучал в моих представлениях как музыка, заглушая звуки голосов, делая все человеческое вокруг незначительным и второстепенным.

Но после первого рабочего дня на фабрике я была чуть живая: ручной труд оказался скрытой реальностью цеха, в то время как повсеместная роботизация и автоматизация – фантомами ненаступившего будущего.

Нельзя сказать, что автоматизации на фабрике не было – она, безусловно, была. Оборудование грохотало, сбиваясь с ритма, но конфеты все же упаковывались.

Износ машин был настолько существенным, что они могли проработать непрерывно не дольше пяти минут, стоило только оператору отойти немного в сторону. Множество раз я пыталась выкроить минутку, чтобы просто добежать пятнадцать метров до кулера, глотнуть воды, но стоило мне сделать пару шагов в сторону, как машина останавливалась.

Привычными проблемами были: застревание продукта где-нибудь в механизмах или на ленте подачи, неплотная спайка упаковки, сбой в работе клеевой системы, сбой в работе датчиков – все это валило с ног операторов и приводило к тоннам брака по упаковке.

Нередко идеально упакованные ириски приходилось отправлять на переработку, потому что клей в какой-то момент капнул не на тот угол коробки, коробка не склеилась и на выходе из машины застряла, перевернулась, и упаковка повредилась. За машиной требовался глаз да глаз.

Монотонным и рутинным труд операторов упаковки назвать сложно. Каждую рабочую смену они старались совладать с износом и не дать машинам простаивать. Успех в этом деле зависел в том числе от того, насколько той или иной оператор изобретателен.

По большей части работа операторов, пользуясь словами антрополога Дэвида Гребера, напоминала работу "костыльщиков" , которая "существует только из-за сбоя или ошибки в организации". Костыльщики, – говорит Гребер, – решают проблемы, которые не должны возникать. "Костыльщики", согласно Греберу, выполняют один из видов бредовой работы.

Сама по себе бредовая работа определяется Гребером как "настолько бессмысленная, ненужная или вредная оплачиваемая форма занятости, что даже сам работник не может оправдать ее существование, хотя в силу условий найма он чувствует необходимость притворяться, что это не так".

Я не могу ручаться, что мои коллеги по цеху согласились бы признать свою работу "бессмысленной". Мне эта часть в определении бредовой работы кажется несколько уязвимой. Ведь признание бессмысленным собственного труда, который требует немалых физических и интеллектуальных усилий, инициативы, упорства, а также мобилизации творческого начала – не самый простой шаг.

Осознание того, что сам этот нелегкий труд существует лишь постольку, поскольку в организации производства допущены сбои и ошибки, может серьезно фрустрировать работника. Но именно фрустрация и осознание бессмысленности выполняемого мною в цехе труда были неотъемлемой частью всей моей годичной занятости на фабрике. Так что называя работу операторов "бредовой", я не умаляю ее сложности, но говорю лишь о том (вслед за Гребером), что сама суть труда операторов напоминает изобретение "костылей", которые подпирают потрепанный каркас бывшего прежде автономным производства.

Конечно, всегда найдутся оптимисты, которые скажут: лучше так, чем вообще без машин! Действительно, можно найти огромное количество преимуществ. Первое, что сразу приходит на ум: я даже представить не могу, как тяжек был бы наш, операторский, труд, если бы мы стояли часами напролет, вручную заворачивая каждую отдельную ириску в упаковку, а потом проставляя сверху печать с данными об упаковке и сроком годности.

Очевидно, что любая элементарная автоматизация первым делом избавляет рабочего от рутинного труда. С этим автоматизация на конфетной фабрике успешно справляется. А износ оборудования добавляет к уже лишенному монотонности труду оператора элемент креативности и изобретательности – ведь поиск "костылей" нередко напоминает решение логической задачки.

Второе, что важно учитывать, рассматривая ситуацию с износом оборудования глазами оптимиста, – это дополнительные рабочие места. Здесь есть прямая связь с тоннами брака по упаковке, о которых я уже упоминала выше. Брак необходимо разбирать, поэтому на фабрике и возникают дополнительные рабочие места.

Это очень монотонная и скучная работа, но ее надо делать на протяжении всей смены. Один оператор на машине, занятый изобретением "костылей", едва успеет за смену порезать пару-тройку килограммов брака, тогда как в цехе упаковки не больше десяти операторов, а общего брака за ту же смену накапливается около 600 кг.

Дальше, если развивать мысль о несложившейся автоматизации, кажется интересным следующий момент. Автоматизация требуется собственнику предприятия не ради заботы о работниках, но для того, чтобы путем замены ручного труда машинным в разы увеличить производительность труда. На заре индустриализации, да и все последующие годы вплоть до сегодняшнего дня, общественность волнует вытеснение человеческого труда машинами.

Но ирония заключается в том, что, условно выражаясь, машины однажды уже вытеснили человека из цеха, но затем изрядно износились, и вновь возникла потребность в огромном количестве рабочих рук – вероятно, гораздо большем, чем было до автоматизации. И этот процесс, который, безусловно, происходит далеко не на всех предприятиях, очень важно иметь в виду – в частности, в связи с опасениями технофобов и ожиданиями технооптимистов.

Автоматизация и роботизация не приведут к миру без человеческого труда – во всяком случае до тех пор, пока человеческий труд стоит дешевле капитального ремонта и модернизации оборудования: машины ломаются и изнашиваются, и это вновь требует участия сотен неквалифицированных рабочих в производственном процессе.

Подписывайтесь на openDemocracy в Telegram