Репрессии и давление со стороны властей мешали развитию российской науки и до 24 февраля. С начала войны университеты и научные институты потеряли значительную часть своих человеческих и материальных ресурсов. К счастью, самые очевидные опасения – массовые аресты и мобилизация студентов, преподавателей и исследователей – пока не оправдались. Вместо этого возникли другие проблемы, способные привести к закрытиям целых направлений и лабораторий: самоцензура и изоляция российского научного сообщества из глобальных процессов.

"Красные линии, за которые нельзя заходить"

Давление на академические свободы началось в России задолго до войны. Попытки закрыть Европейский университет в Санкт-Петербурге в 2016-217 годах, массовые сокращения в РГГУ, слияния кафедр и направлений в СПбГУ и в других государственных вузах, увольнения критикующих власть преподавателей ВШЭ, проверки Факультета свободных искусств и наук при СПбГУ прокуратурой, дело ректора "Шанинки" Сергея Зуева – наиболее яркие, но не единственные примеры преследований в научном сообществе за последнее десятилетие.

При этом преследования и цензура стали обыденным делом не только в столичных вузах и научных центрах, но и в некоторых региональных университетах. Политолог Глеб Яровой, бывший сотрудник Петрозаводского государственного университета (ПетрГУ), говорит, что в его вузе все началось с аннексии Крыма:

"До 2014 года мы могли заниматься практически любыми темами и проектами. А потом все стало ощутимо меняться: усилилась цензура, пошли предупреждения и увольнения. Делалось это руками университетских руководителей, никто кроме проректора или ректора не мог издать указ об увольнении. Но наверняка инициированы все изменения были спецслужбами. Они и ко мне лично тоже приходили, просили не говорить лишнего".

Молчать Глеб отказался – и в ноябре 2016 года был уволен по запросу ФСБ. Формальным поводом для увольнения стали командировки Ярового в Финляндию и Грузию. Однако истинную причину увольнения Глеб связывает с организацией "Голос", в которой он руководил карельским отделением: в те же дни аналогичным образом из ИГУ уволили историка Алексея Петрова, другого участника движения "Голос". Спустя два месяца после увольнения Глебу удалось обжаловать решение и восстановиться в качестве преподавателя в ПетрГУ.

И все же до войны цензура оставалась делом относительно добровольным; прямое давление на себе ощущали далеко не все – но многие чувствовали существование "красных линий", за которые не стоит заходить. Константин В. [имя изменено], ушедший недавно со своей позиции в одном из столичных вузов, рассказывает:

"Мое основное место работы было в университете второго эшелона, за которым власти не сильно следили. Среди моих коллег существовала самоцензура, я же никогда особенно не обращал внимания на то, что говорю, и, если приходилось к слову, то мог и покритиковать власть. Однако все понимали, что обсуждать со студентами, скажем, дело DOXA – значит очень быстро потерять работу".

Значение имела и сфера деятельности – в естественных науках политический контроль над публикациями или другой деятельностью ученых выражен не так явно, как в науках гуманитарных и социальных.

"У нас нет какой-то своей площадки для высказывания, поэтому не было ни цензуры, ни инициатив, направленных на развитие научно-общественной мысли, – говорит молекулярный биолог, сотрудница МФТИ Эрика Гросфельд. – В личных социальных сетях ученые высказывали свои мысли, никаких проблем не возникало. Некоторые заведующие лабораторией даже помогали своим студентам выплачивать штрафы с антиправительственных митингов".

Война подстегнула ухудшения в российской науке. "Предел разрешенного, существовавший до войны, теперь сужается под предлогом военного времени", – говорит правозащитник Дмитрий Дубровский. 21 февраля ВШЭ не продлила с ним контракт, а спустя два с половиной месяца закрыла магистерскую программу по правам человека (это не первое политическое увольнение Дубровского: в 2015 году его "уволили под благовидным предлогом" с Факультета свободных искусств и наук при СПбГУ). По словам Дмитрия, решение ВШЭ – это результат довоенных инициатив из офиса нового ректора:

"Те небольшие свободы, которые существовали вне политических сфер знания, стали схлопываться, а те, что связаны с чувствительными вопросами гуманитарного социального знания, стали подвергаться уже не избирательной, как раньше, а тотальной идеологизации. Никакого идеологического разнообразия в российском университете не может быть, и речь идет не только о либералах – это касается всех подряд, кого раньше терпели".

"Не всем в аудитории можно доверять"

Социолог Лидия Ятлук проводит качественное исследование российской академической жизни во время войны. По ее словам, никаких единых, общих указов и распоряжений от министерства образования в вузы не поступало – каждый университет вводит собственные меры, руководствуясь то приказами губернаторов, то своей инициативой.

"Есть университеты, где ректор прочел указ губернатора, вывел приказ и проконтролировал, точно ли все выполняют. В большинстве случаев публичных указов нет, но методички и формальные рекомендации высылают. Никаких санкций за несоблюдение этих рекомендаций нет. И, соответственно, преподаватели в университетах чаще всего поступают привычным им путем: игнорируют происходящее".

Так, в отдельных университетах аспирантов и младших преподавателей обязали проводить со студентами так называемый "кураторский час", на котором требуется обсуждать текущую ситуацию. С некоторыми из таких преподавателей Ятлук удалось поговорить; по ее словам, они "боялись отказаться, но при этом ничего не делали из того, что требовалось. Одни использовали дополнительное время на свой настоящий предмет или на факультативы, другие делали вид, что не заметили методичку, не видели письма и не знали, что их о чем-то просили."

По мнению Ятлук, чем "эффективнее" налажены управленческие связи в вузе, тем проще вводить цензуру и контроль над инакомыслящими. Самый яркий пример – Высшая школа экономики:

"ВШЭ в последние годы удалось эффективно провести неолиберальную реформу, подобную той, что последние 20 лет проводили в Европе. Эффективный менеджмент, подконтрольная вертикаль, четко работающие системы отчетностей и проверок обеспечивали университетскую эффективность. Но в данном случае это начало работать на новые задачи: цензурирование, увольнения преподавателей и отмена курсов", – говорит Ятлук.

В менее "оптимизированных" вузах ситуация выглядит иначе: "Если программа курса написана обтекаемо и преподаватель публично не ведет себя провокационно, то внутри занятий еще остается островок свободы, за который педагоги платят молчанием. Это рискованное поле, потому что любой студент может внезапно достать телефон и записать слова. Студенческая добродетель – не провоцировать педагога и не заставлять его делать резкие высказывания на занятии, поскольку он понимает, что не всем в аудитории можно доверять".

По словам антрополога Глеба Ярового, который также проводит исследование о положении ученых, оставшихся работать в России после войны, большинство преподавателей тему вторжения России в Украину со студентами напрямую не поднимают. "Эта тема обсуждалась только в первые дни, и в аудиториях к ней больше не возвращаются, никто не хочет подставлять ни себя, ни студентов. Те, с кем я разговаривал, всё прекрасно понимают и говорят, что не удивятся студенческим доносам.

Руководство многих вузов при этом пытается регулировать высказывания ученых не только в аудиториях и в публикациях, но и в интернете. "Нас предупредили, чтобы мы ничего не писали в соцсетях. Знаю, что в марте отчислили нескольких студенток за антивоенные посты в Instagram, но сам по себе казус такой политической активности в моем бывшем университете – это факт необычный", – говорит экономист Константин.

Глеб Яровой подтверждает: судя по его исследованию, увольнения или отчисления за открытые высказывания пока не распространены. Дело скорее в растущей самоцензуре:

"Давление сверху не слишком изменилось. В том же ПетрГУ достаточно много высказавшихся против войны: преподаватели, сотрудники, студенты, выпускники. И, насколько я знаю, никого не наказали. Но при этом люди напрямую говорят, что больше ничего не пишут в соцсетях. В конце февраля все высказались, но с начала марта все заткнулись".

Подобная самоцензура ведет к тому, что протест выражается символическими жестами. "Высказывания непосредственно в научных публикациях у нас невозможны, но недавно была забавная ситуация: одна исследовательница в своей статье перекрасила все графики в желто-голубой цвет, и никто не возражал", – говорит сотрудница МФТИ Эрика Гроссфельд.

"Полунеформальная установка не сотрудничать с иностранцами"

Университет, как и бизнес, не может жить в изолированном пространстве. Контакты российских вузов с иностранными научными школами еще до войны стали обрастать все большими трудностями – камнем преткновения, по мнению представителя Свободного Университета в Берлине (Freie Universität Berlin) Тобиаса Стюдеманна, уже тогда стали именно разногласия в понимании академических свобод.

По словам Стюдеманна, согласовывать совместные международные проекты – в частности, программы двойных дипломов – стало сложнее в последние годы. Стюдеманн вспоминает Лукаса Латца, студента Свободного Университета, проявившего свою политическую позицию в ходе исследования экоактивизма на Шиесе, в Красноярске и Челябинске. Латц брал интервью у экоактивистов, ходил на заседания суда по делу "Сети", открыто высказывал свои политические взгляды на митингах, о чем писал в немецкую газету Jungle World. Три с половиной года назад его отчислили из принимающего в России университета, запретив ему въезд в страну на пять лет (впоследствии это решение суда было успешно оспорено). Официальной причиной послужило написание статьи – якобы Лукас Латц осуществлял в России трудовую деятельность, нарушив тем самым условия студенческой визы, по которой он пребывал в стране.

После этого случая партнерские программы немецкого и российского университета не закрылись, но немецкая сторона решила включить механизм решения подобных разногласий в новые договоры. Кроме того, сам Свободный Университет стал серьезнее готовить своих студентов к тому, что участие в программах с Россией может подразумевать определенное ограничение академических свобод. Сотрудники университета объясняли студентам, что во время пребывания в России им, возможно, придется идти на компромиссы и готовили их к тому, как на месте согласовывать темы исследовательских проектов.

И все же, несмотря на подобные истории, до войны западные университеты еще поддерживали отношения с российскими вузами. С февраля 2022 года сотрудничества со стороны западных учреждений были почти полностью приостановлены.

Так, до войны Высшая школа менеджмента СПбГУ имела свыше 90 партнерских бизнес-школ по всему миру. Сейчас число таких школ упало более чем в два раза, и ВШМ решила налаживать связи с Африкой. Кроме того, учреждение прерывает отношения с преподавателями-иностранцами.

По словам сотрудницы ВШМ Светланы [имя изменено], в некоторых случаях люди уходили сами – их основные работодатели указывали им разорвать контракты с российскими вузами. В других случаях инициатива исходила с российской стороны. "По причине полунеформальной установки от нашего университета не сотрудничать с иностранцами, особенно из недружественных стран", – говорит Светлана. Некоторые при этом держались до последнего: по словам Светланы, двое немецких преподавателей довели свои курсы до конца вопреки отсутствию оплаты из-за банковских ограничений и несмотря на давление со стороны своих университетов в Германии.

По факту оставшиеся международные контакты продолжают держаться почти исключительно на личной мотивации, связях и репутации отдельных ученых.

Павел [имя изменено], сотрудник одной из ведущих IT-лабораторий, часто работал над статьями вместе с учеными из Европы и США. В первые дни после 24 февраля он не был уверен в том, что иностранные коллеги продолжат общение: "Одному я написал, что почувствовал, словно проснулся немцем в 1939 году. Но все наши зарубежные коллеги сказали нам слова сочувствия и поддержки. У меня не было ситуаций, чтобы кто-то отказывался идти с нами на контакт из-за того, что мы русские".

При этом, по словам Павла, твиты со ссылками на статьи российских ученых – и на его собственные, и на статьи коллег – периодически получают негативные комментарии от проукраинских пользователей. "Могут написать "You are a war criminal", "Have you seen photos of the Bucha's massacre?" даже человеку, активно выступавшему против войны. Но проблем в международном научном сообществе на личном уровне пока не возникает", – говорит Павел.

"Лаборатория продержится не дольше года"

Научная изоляция, впрочем, касается не только связей в области, которую принято называть "человеческим капиталом". Страдают не только связи между людьми, формальные и неформальные, но и все другие формы научного обмена и накопления знаний. Например, доступ к статьям в международных журналах, утерянный из-за войны, не помогут восстановить даже пиратские ресурсы: они уже не пополняются новыми публикациями. Ученым, оставшимся в России, приходится просить коллег за границей скачивать и присылать новые статьи. Прерывание грантов также сказывается на финансировании экспедиций, полевых исследований и на доступе к лабораторным материалам.

Многие материалы и реагенты, необходимые для молекулярных исследований, производятся в западных странах и больше не поставляются в Россию. Сейчас исследователям остается только использовать запасы и рассчитывать на плохие российские и китайские аналоги, про качество которых пока еще рано говорить. По словам одного из собеседников oDR – биолога в крупном российском вузе – существующих запасов лабораториям может хватить еще на год, а дальше — неизвестность. Так называемый "параллельный импорт" частично сможет компенсировать отсутствие необходимых материалов, но для этого нужно будет отдельное финансирование, на которое никто даже не рассчитывает.

При этом престижные российские университеты продолжают получать международные аккредитации и занимать высокие места в международных рейтингах – только теперь они не могут об этом говорить. Координатор одной из академических программ Высшей школы менеджмента Светлана рассказала о том, что их флагманская магистерская программа была на 25 месте в Европе по рейтингу Financial Times, а теперь переместилась на 21 место. Впервые за историю существования бизнес-школы информация об этом не попала на сайт школы: руководство сочло непатриотичным в такое время ориентироваться на позиции в международных рейтингах.

Западные партнеры прерывают сотрудничество с российскими университетами не из-за качества образования или исследований, которые они производят, а из-за этических соображений. Представитель Свободного Университета в Берлине Тобиас Стюдеманн считает, что сотрудничество с российскими организациями, встроенными в вертикаль власти, может навредить репутации его вуза. Именно поэтому все контракты Свободного Университета с российскими институциями сейчас заморожены, включая самый первый из них, заключенный еще с ЛГУ (СПбГУ) в 1968 году.

Стюдеманн считает, что Свободному Университету придется в ближайшее время задуматься о том, как дальше поступать с замороженными договорами: возможны разные варианты – от возобновления работы до окончательного расторжения с последующим заключением уже с новыми партнерами, учитывая их взгляды на основные вопросы академических свобод и научный потенциал.

"Заткнуть дыры от эмиграции"

С тех пор, как началась война, чаты с вакансиями в научной сфере публикуют особенно много предложений. Заметно резкое, но ожидаемое изменение ситуации на рынке труда: те позиции, за которые раньше годами стояли в очереди, оказываются незаполненными, и уровень требований к соискателю падает. При этом отъезд заграницу или увольнение одного квалифицированного сотрудника эхом отдается для всего коллектива:

"Если уезжает какой-то важный человек, заведующий лабораторией или руководитель гранта, то работа лаборатории дестабилизируется, становится очень сложно работать и получать адекватные результаты", – говорит Эрика Гроссман из МФТИ.

Такой дефицит кадров ведет к тому, что вузы начинают обращаться с оставшимися сотрудниками более осторожно – или ищут пути продолжить сотрудничество с уехавшими преподавателями. Социолог Лидия Ятлук считает, что до последнего момента столичные университеты – например, ВШЭ – могли позволить себе увольнения, потому что у них всегда были запасные варианты за счет кадрового резерва, плотной конкуренции с другими университетами и возможности перетянуть сотрудников из регионов. Из-за хорошо работающей системы контроля в ВШЭ принципиально не покрывают уезжающих. Но снижают принципиальность: публично не ругаешь власть и не уехал – достаточно хорошо, чтобы не увольнять.

В крупных университетах с более слабым менеджментом после двух волн эмиграции людей не хватает, и вузы вынуждены идти на снижение принципиальности. "Часто это приводит к тому, что декан прикрывает преподавателя, который уехал или делает что-то, чего делать не следует, – говорит Ятлук. – В свою очередь ректор прикрывает деканов, потому что он должен закрывать контрольные цифры приема по ряду специальностей, а у него факультет разъехался. Поэтому сейчас пытаются создать новую повестку – не за счет кнута, которым уже почистили состав, а за счет пряника, – открывают гранты на изучение очень своеобразных тем".

Пока что российской системе высшего образования удается балансировать на грани, в том числе, "перераспределяя нагрузку и затыкая дыры эмиграции оставшимися специалистами", – говорит Глеб Яровой. Впрочем, реальный отток кадров заметен лишь в столицах. В региональных университетах с этой проблемой пока не столкнулись:

"Во-первых, другой уровень узнаваемости на Западе. Во-вторых, чем дальше от границ, тем труднее оформлять визы. Поэтому возможностей куда-то переехать гораздо меньше, и люди просто от всего отказываются: они уже не подают на заграничные конференции, не предлагают иностранным коллегам совместные статьи, не организуют проекты, чтобы себя не расстраивать", – рассказывает Яровой

Пытаясь удержаться от коллапса, российские университеты не готовы идти на жесткие репрессии, но и не пытаются сопротивляться ограничению академических свобод в своих стенах.

"Пока система работает по инерции, – говорит экономист Константин. – Особенность российской бюрократической машины в том, что она меняется очень медленно. Гражданская администрация во всех сферах в целом скорее оцепенела, чем адаптируется к де-факто военному положению и потому действует так же, как действовала раньше. Статьи пишутся, конференции проводятся, пары читаются, НИР распиливаются. Связи с международной системой науки и образования будут не рубиться быстро, а медленно отпадать, увянут за ненадобностью. Эффект от этого мы увидим только через несколько лет".