В последние несколько месяцев вся Россия заговорила о насилии. Этот разговор вышел за рамки феминистских групп и ЛГБТ-сообществ: о насилии всерьез заговорили в залах суда, на страницах газет, в эфире провластного телевидения и, наконец, в Государственной Думе. Дело сестер Хачатурян, убийство Анастасии Ещенко и сотни других примеров заставляют многих задуматься о системной природе насилия в России: на нем держится устройство едва ли не всех значимых общественных институтов (от армии до начального образования), оно прорывается в отношениях между коллегами и друзьями, оно, в конце-концов, попросту нормализовано. Олег Соколов и отец сестер Хачатурян – плоть от плоти того общества, где любая власть считает себя в праве упоенно выкручивать локти и бить по коленям.

О том, как авторитет подменяется силой, корреспондент oDR поговорила с доктором философских наук, доцентом факультета социологии и философии Европейского университета Оксаной Тимофеевой.

История убийства Олегом Соколовым Анастасии Ещенко на первый взгляд кажется жутким сюжетом из криминальной хроники. Однако общественная реакция показала, что это событие выходит далеко за ее рамки. Наружу вышла и история про домашнее насилие, и вопрос об отношениях внутри университета, и даже более фундаментальные вопросы, связанные с природой власти в России. На ваш взгляд, в чем общественная значимость этой истории?

Отметим сразу несколько уровней, или кругов резонанса этого явления. Круг первый – это сегодняшнее состояние высшей школы, ее культурная ситуация. Важно, что дискуссию вокруг случившегося делает возможной слом патриархальных норм, который сейчас происходит с болезненным скрипом. Харассмент, долгое время являвшийся негласной нормой в российских университетах и даже школах, постепенно перестает быть социально приемлемым явлением. Наконец-то люди начинают понимать, что ситуация, когда профессора спят со студентами – это не романтика, а бесчестье и злоупотребление институциональной властью. Круг второй – это духовное состояние нашего общества, наша одержимость нездоровым духом. Перед нами, очевидно, не столько единичный исключительный случай, сколько симптом, посредством которого дает о себе знать какое-то глубинное заболевание, острое или хроническое.

Можно говорить о том, что внутри общества существуют определенные установки, которые порождают таких персонажей?

Есть такой классический патриархальный квази-аристократический персонаж – Синяя борода, Дракула, Чикатило, Джек из недавнего фильма Ларса фон Триера – в общем, жестокий человек, который упивается властью. С одной стороны, Соколов вполне вписывается в этот архептип, а с другой – он порождение именно нашего общества. У Гегеля в "Феноменологии духа" есть фрагмент, который называется "Господин мира". В ней он описывает правовое состояние общества, члены которого признаны в качестве автономных личностей вне зависимости от своей, например, сословной принадлежности. Вроде бы, все с этим хорошо, но проблема в том, что такая личность, оторванная от всего, абстрактна. Ее права гарантированы не тем, что она есть, а тем, что у нее есть – то есть это ее собственность. Чем ничтожнее ощущает себя определяемый через собственность человек, тем сильнее разрастается фигура господина мира, который превращается в деспота, тирана.

Психологическая структура общества, в котором достоинство определяется лишь собственностью (ты есть то, что у тебя есть, а у кого нет ничего, тот никто), всегда будет порождать реальных или воображаемых тиранов. Мы не узнаем себя в том, кого считаем господином мира. Мы думаем, что мы хорошие, а он плохой – захватил власть и наслаждается ей. Но в каком-то смысле он – материализация наших бессознательных ожиданий. Соколов – это, конечно, не Калигула и не Юлий Цезарь, но горькая правда в том, что "мы все глядим в Наполеоны". Отношение Соколова к Анастасии Ещенко – это отношение собственника, связанное с властным превосходством, имперскими фантазиями и диктаторскими проекциями. Этот чудовищный мезальянс отражает отношения неравенства в современном российском обществе: чем больше неравенства, тем больше насилия.

Почему вообще сейчас возникают такие отношения?

Когда мы влюбляемся в кого-то, кто влиятелен, богат или знаменит, мы начинаем фантазировать и интерпретировать их знаки внимания как намек на свою исключительность. Этот взрослый, известный, серьезный человек выбрал меня из многих – значит, я заслуживаю его любви. Преподаватель же мыслит совершенно иначе. Возможно, если он харизматичен, в него действительно влюбляются студентки. В этой ситуации у человека должны быть очень высокие моральные требования к самому себе. Я думаю, что многие коллеги над этим работают и развивают в себе полезный навык – не поддаваться на сексуальные провокации и тем более самому не провоцировать подобные ситуации. Никакой возвышенной влюбленностью сексуальный интерес пожилого доцента к молодой студентке оправдан быть не может, потому что речь идет о неравных отношениях, в которых одна сторона, наделенная властью, цинично пользуется другой.

Почему человек, наделенный властью, считает для себя возможным перейти границу и совершить насилие?

В нашем общественном сознании происходит постоянное отождествление власти и физической силы; соскальзывание власти в физическую силу, а физической силы, соответственно, в насилие. Как говорил Ленин, государство – это аппарат насилия. Ленин имел в виду насилие одного класса над другим, богатых над бедными, титулованных убийц и прочих господ мира над бесправными людьми, и верил, что такому государству рано или поздно должен прийти конец. Наше государство определение себя как аппарата насилия восприняло буквально и позитивно, и поэтому так и работает. Пила нашего государства как бы все время подпиливает и топит какие-то части тела нашего общества. У него для этого есть полиция, Росгвардия, ОМОН. Власть внушает не уважение, а страх, и в крайних своих злоупотреблениях – как в случае Соколова – ужас.

Возможна ли другая власть? Да, если вместо насилия говорить об авторитете. По сути дела, университетский профессор или учитель – это не тот, кто обладает властью как эксклюзивным правом на насилие, а тот, кто обладает авторитетом. Авторитет – это умение вести очень сложный танец развития личности, ученика или молодого ученого. Это умение подать руку и поделиться знаниями и опытом. Тебе доверяют жизнь и карьеру – и ты, стараясь это доверие оправдать, постоянно балансируешь на какой-то опасной грани. Удержание этой позиции – важная этическая и политическая задача для любого серьезного педагога. Не все с ней справляются. Как видим, не только Соколову, но и многим мужчинам старшего возраста, работающим в университете, кажется, что пользоваться своим положением и демонстрировать свою востребованность среди юных и сексуально привлекательных партнеров из числа собственных студентов не просто допустимо, но престижно. Это такой же вроде бы совсем отживший, но все еще навязчиво повторяющийся элемент патриархального порядка, как, например, армейская дедовщина.

С чем связана такая активная вовлеченность общества в обсуждение этой истории?

Есть в ее адовой запредельности что-то, что людей объединяет, позволяя каждому или почти каждому занять позицию морального превосходства. Какими бы мы ни были плохими вместе или по отдельности, доцент Соколов – все равно хуже. Даже если кто-то пытается его оправдывать (включая адвоката), делает это с массой оговорок. Такой моральный консенсус очень интересен с исследовательской точки зрения. Мне не очень интересно, что творилось в его голове в момент совершения преступления и что творится сейчас. Я отношусь к той мало интересующейся психологией категории людей, для которой важны не мысли, не мотивы, а реальность поступков. Но вот много раз упомянутый в связи с этим случаем Достоевский, который, как известно, находил сюжеты для своих романов в криминальной хронике нашего города, интересовался и обладал даром производить глубокую философскую реконструкцию внутреннего мира своих персонажей. То есть это такой психологический фикшн.

Представим себе в этом ключе, что доцент то ли в припадке психоза, одержим навязчивой идеей совершить что-то по-настоящему чудовищное, и что перед ним стоит тот же вопрос: "тварь ли я дрожащая или право имею". Допустим, ему хотелось бы почувствовать это упоение властью, которая не имеет границ: над ним нет бога, нет закона, нет никакого морального авторитета. Но при этом у него остается еще задняя мысль, что в случае неудачи, если не получится скрыть следы преступления, его отмажут. То есть, допустим, он мог бы думать, что его положение в обществе – пол, возраст, наличие научных трудов и почитателей и т.д. – дает ему картбланш на насилие, а то и вовсе, как Наполеона, то есть суверена, ставит вне закона.

Но что-то пошло не так: его никто не отмазывает, от него отворачиваются все, включая родителей, друзей, коллег из СПБГУ, французской академии и военно-исторического общества. Общество дружно отворачивается от одного из своих членов и не хочет больше признавать его таковым. Соколов становится изгоем, воплощением абсолютного зла. Мобилизация вокруг фигуры злодея, которого надо как можно скорее изолировать, изгнать, уничтожить и т.д., чтобы обезопасить общество – это довольно традиционный способ естественной разрядки, позволяющий нам в гневе забыть о своих разногласиях и неурядицах. А тут к тому же совершенно мифическая ситуация – перед нами абсолютно невинная жертва, красавица, и кровожадное чудовище, опьяненное собственным злом. Это не может не вызвать эмоционального отклика и желания возмездия. Не нужно искать козла отпущения – он сам нашелся, и под возбужденный шум по этому поводу нам незаметно как бы списываются многие грехи.

На фоне того, что он сделал, все остальное кажется нормальным, терпимым. Да, профессора спят со студентками, но хотя бы не убивают; да, полиция избивает людей на демонстрациях, но хотя бы не убивает, и т.д. На фоне этого абсолютного зла мы все выглядим белыми и пушистыми. Общество как бы пытается очиститься, исключив из себя нездоровый элемент. Но проблема в том, что этот элемент – только симптом, тогда как болен весь общественный организм. В определенном месте возникает нарыв – но, очистив и залечив этот участок, мы не избавимся от самого заболевания. Случай Соколова– не столько эксцесс, сколько закономерное следствие процессов, которые мы не осознаем, но которые связаны с патриархальными установками, неравенством, произволом, отношениями собственности и власти.

А возможно ли вообще сейчас прийти к какому-то пониманию нормы относительно истории об отношениях студентов и преподавателей, которая после истории убийства так активно начала обсуждаться в общественной среде?

Надо понимать, что есть власть, а есть свобода, и это две разные вещи. Почему Соколов живет со студенткой и убивает девушку? Потому что так можно было! Никто не видел, не стоял рядом и не говорил "нельзя". Надо мной нет власти, значит я и есть власть – такая логика несвободного мышления. Думая о том, как сделать так, чтобы подобное больше не повторилось, мы по инерции предлагаем вводить новые запреты: запретить личные отношения между студентами и преподавателями, криминализировать, наконец, домашнее насилие и т.д. Все это, конечно, правильно; нам очень не хватает таких регулирующих механизмов. Но законы и запреты – это не все. Закон или запрет – это власть, которая как бы стоит рядом и говорит "нельзя" тому, кто, если ему постоянно этого не говорить, будет думать, что все-таки можно.

Действие запрещающего закона основано на страхе: я не сделаю этого потому, что могу сесть в тюрьму или потерять работу. Такой страх актуален для того, кто власть воспринимает как насилие. Но человек свободный мыслит иначе. У свободного человека есть моральный выбор; он может сам выбрать не делать чего-то, даже если делать это не запрещено законом – например, не вступать в связь со студенткой. У нас проблема не только с законами, но и, главным образом, с этой внутренней свободой: на ее месте оказывается власть, которая проявляет себя как насилие.

Говорят, что есть случаи, когда романтические отношения между студенткой и преподавателем приводили к каким-то хорошим результатам, однако в подавляющем случае самое "хорошее", что получается из таких отношений – это брак и рождение детей (у Соколова и его коллег, которые этим бравируют, браки повторные – каждый раз на замену "старой" находится более юная студентка). Как рассказывает другая жертва Соколова, которой, к счастью, удалось выжить и как-то наладить свою жизнь после этих травмирующих отношений, давление, оказываемое на нее, не давало ей развиваться профессионально, заниматься любимым делом. Ей пришлось отказаться даже от поступления в аспирантуру. То же самое и с убитой: требование быть музой "большого ученого" заставило ее отказаться от собственного исследования.

Унизительная позиция помощницы и музы губительна для молодых женщин, приходящих в науку. В России же некоторые профессора – не берусь судить, насколько это распространено – до сих пор пребывают в позорном заблуждении, что то, чем они занимаются, гораздо важнее, чем то, чем занимаются их студентки, что сами они как личности и как ученые намного важнее, чем окружающие их девушки. На самом деле все наоборот. У Насти были свои научные интересы, но Соколов, насколько я понимаю, навязал ей Наполеона – очевидно, затем, чтобы заставить ее выполнять какую-то черновую научную работу. Пишут, что у них были академические публикации в соавторстве. Несложно догадаться, как делаются подобные статьи: тот, кто помоложе и пободрее, проводит исследование, пишет, выполняет всю трудоемкую часть – а тот, кто старше и известнее, кредитует свое имя. Дело в том, что академическая бюрократия требует отчетов в виде особого рода публикаций. На какие только ухищрения не идут работники высшей школы, чтобы этими публикациями себя обеспечить.

Эта ситуация многое говорит и о том, как у нас устроены социальные лифты в науке: женщина, заходя в этот лифт, рискует оказаться в нем не одна, и как будто бы должна быть готова к тому, что в этом лифте ей придется встать на коленки. Современные социальные лифты должны быть совершенно другие – прозрачные и, если нужно, ladies only. Главная задача тех, кто принимает решения по поводу того, как должна быть устроена высшая школа, заключается в том, чтобы понять, как обеспечить такую прозрачность. А если вы преподаватель и влюбились в студентку, и даже если ваша симпатия взаимна, ваша задача – трансформировать эту симпатию во что-то более сложное и интересное, чем секс.

Может ли эта ситуация может стать триггером для реальных изменений как обществе, так и внутри университета?

Тут многое зависит от солидарности самих студентов. Чем настойчивее и смелее они будут, требовательнее к руководству, тем будет лучше. Общая задача и студентов, и преподавателей – учиться уважению, прежде всего, к самим себе – через уважительное отношение к другому. Не страх, не слепое преклонение и не игры в господство и подчинение, а именно уважение, соблюдение дистанции. И у нас с этим очень проблематично. Пройдет, может быть, еще не два и не три года, но я уверена, что настанет момент, когда харассмент и абьюз наконец-то утратят сентиментальный ореол, а похотливые наполеоны, теряющие остатки разума при виде школьниц или студенток, навсегда покинут стены университетов и школ.