"Нашими детьми манипулируют!" - "Они уже не дети!" - "Их используют как пушечное мясо!" - "Молодежь имеет право решать, в какой стране ей жить!". Социальные сети, СМИ, частные разговоры – в преддверии митингов 23 января и по их итогам, кажется, не было в России темы острее, чем участие школьников и студентов в массовых протестах. Пока блогеры в ТикТоке и Инстаграме выкладывали ролики, призывающие выходить на улицы, школы и вузы угрожали своим ученикам отчислениями – или, наоборот, заманивали неожиданными пересдачами экзаменов и "днями здоровья". Государство, казалось, готово было сделать все, чтобы удержать "детей" дома, желательно вместе с их родителями: сделайте фотосессию, приготовьте любимое блюдо, сидите же тихо, наконец! - увещевало в своем обращении министерство просвещения. В родительских чатах и онлайн-группах началась паника, поползли слухи о том, что "Путин приказал стрелять".

Что стало основой для этой паники и почему именно дети стали ее фигурантами? Можно ли говорить о том, что в стране назрел очередной поколенческий конфликт? Есть ли у несовершеннолетних право на политическую субъектность? Об этом oDR поговорил с социологом Жанной Черновой – экспертом по российским семейной политике, ведущим научный сотрудник Института социологии РАН.

Участие "детей" – или тех, кого сейчас называют "детьми" – в протестах стало едва ли не главной темой для полемики между властью и оппозицией. При этом статистика показывает, что среди участников митингов 23 января несовершеннолетних было менее 10%. Средний возраст протестующих – около 30 лет. В чем же тут дело, откуда появился такой фокус на "детей"?

В данном случае мы, конечно, имеем дело с моральной паникой. И мне кажется, что здесь нужно понимать одну важную вещь: консервативный поворот, насаждение так называемых "традиционных семейных ценностей" – они касаются не только отказа от гендерного равенства. Если мы попытаемся понять, что означает эта "традиционность" не исключительно в разрезе гендерных отношений, но и в поколенческой перспективе, то мы увидим, что она предполагает и власть отца над детьми. В подчиненном положении оказываются не только женщины, но и дети: они лишаются субъектности, поскольку они должны чтить авторитет отца, следовать его указаниям.

Сейчас эта сторона "традиционной семьи" стала особенно заметной из-за апелляции к детям как к неразумным существам, которых надо направлять, оберегать. Все это, конечно, прекрасно вписывается в конструкцию авторитарного государства, которое ограничивает в правах не только женщин, но и детей и молодых людей.

Кого вообще сегодня называют детьми? В эту категорию попали люди самого разного возраста – от детсадовцев до выпускников школ и даже студентов.

В прошлом году возраст молодости был официально продлен: решением Госдумы к "молодежи" теперь относятся люди от 14 до 35 лет. И нужно понимать, что эта возрастная когорта, с одной стороны, демографически растет количественно, а с другой стороны, она становится все более политически активной, как это, например, показывает исследование Левада-Центра. Поэтому эта возрастная группа превращается в потенциальный субъект политического действия, но в традиционной картине мира власти и семьи этот субъект никому не нужен. Напротив: он нужен как объект, которым можно манипулировать, которого можно вписывать во властные отношения.

При этом, даже учитывая все особенности второго демографического перехода, нужно понимать, что 35 – это уже, конечно, взрослые люди. Если мы возьмем традиционные маркеры взрослости – окончание послешкольного образования, автономизация от родительской семьи, трудоустройство, наличие устойчивых партнерских отношений и появление собственных детей – то мы говорим о взрослых людях. Это "растягивание" категории "молодежь" до 35 лет сказывается и на совсем молодых людях, которые видят, что в политической субъектности отказывают даже более старшим, даже в общем-то уже взрослым людям – не говоря уж о несовершеннолетних.

У государства есть беспокойство по поводу этой возрастной группы, которая становится все более массовой и более видимой: достаточно взять Арабскую весну, где эта когорта сыграла решающую роль. У нас пока это не так, но в России, тем не менее, тоже был период, когда увеличилась рождаемость, и ранне-путинское поколение детей, которые родились в начале 2000-х – их сегодня достаточно много. Поэтому у власти здесь много причин для того, чтобы играть на опасениях родителей и создавать моральную панику, тем более, что Навального уже не в первый раз обвиняют в том, что он "выводит на улицу школоту" или "прикрывается детьми".

Этой моральной панике оказалось особенно подвержено поколение людей, которое в конце 1980-х и в середине 1990-х еще не вышло из подросткового возраста, но уже активно участвовало и в неформальных объединениях, и в разных формах протеста. Как получилось, что вчерашние Маленькая Вера и Мальчик Бананан сегодня так напуганы идеей о том, что их дети могут быть независимыми, в том числе политически?

С одной стороны, у этого "родительского" поколения есть опыт молодежных протестов в самом широком смысле слова, не только политических. С другой стороны, их взросление пришлось на период экономических реформ, в которые худо-бедно надо было вписаться. И в результате мы получили средний класс, который сегодня отягощен большой долей ответственности за благополучие своих семей, своих детей, за передачу классовой позиции. Учитывая весь социальный, политический и экономический контекст в стране, они становятся если не политическими, то прагматическими стабилизаторами этого режима. От политической составляющей они открещиваются; они уже знают, как выстраивать профессиональные, деловые стратегии внутри сложившейся системы и они не хотели бы съехать на позицию ниже. Мы говорим сейчас о людях, которые взяли ипотеки, чтобы построить хорошие квартиры; много работали, чтобы их дети учились в престижных школах; которые вообще обеспечивают престижный стиль жизни среднего класса – с поездками за границу минимум раз в год и так далее. Эта экономическая прагматика играет здесь большую роль. Их жизненный опыт переживания быстрых реформ, опыт наблюдения за их результатами, опыт того, как работают социальные лифты – он очень похож на позднесоветский период.

Эти люди понимают, что угрозы со стороны образовательных учреждений – школ, вузов – это схлопывание жизненных шансов для ребенка, особенно, если это мальчик, которого тут же примет в свои распростертые объятия армия. Они так долго вкладывали ресурсы в то, чтобы этот ребенок поступил в хороший вуз, может быть, даже выстраивали траекторию с отъездом на Запад – и тут все это может быть перечеркнуто? Это детоцентристские семьи, где все брошено на благо ребенка, и ставки здесь особенно высоки. Благополучие собственной семьи здесь имеет гораздо большее значение, чем какие-то абстрактные вещи типа социальной справедливости, изменения политического устройства. В глубине души многие с этими идеями солидаризируются, но реализовать их на практике они не могут.

У родительских страхов есть и некоторые вполне реальные основания. Летом, на волне конституционных поправок, Мизулина попыталась внести ряд поправок и в семейный кодекс, которые подверглись критике и пока что были отправлены на доработку. Но в числе прочего речь там шла о том, что основанием для лишения родительских прав может быть и участие родителей в общественной и протестной деятельности. Давить на родителей через детей, запугивать лишением родительских прав – это такой старый советский прием. Под "общественной деятельностью" можно прописать все что угодно, и, к счастью, пока что эти поправки не были приняты.

Кроме того, условные "родители" – это еще и так называемое "сэндвич-поколение", на них лежит еще и ответственность за пожилых родителей. На них висит очень много ответственности и нагрузки, которые делают их отчасти заложниками ситуации. Поэтому они именно по прагматическим мотивам стараются не допускать каких-то резких движений, в отношении своего ребенка в том числе.

При этом, говорить о том, что в России дети не являются политическими субъектами мы не можем. Несовершеннолетние проходят, например, по делу "Нового величия". Почему же родители, которые так хотят, чтобы из детей "не использовали", восстают против Навального – но не восстают против власти?

Это обобщение тоже несправедливо. Наши коллеги в Самаре успели провести экспресс-исследование со студентами, проводились они и в других городах, и на митингах были дети с родителями. Родители, чувствуя себя более компетентными, идут, чтобы защитить: например, чтобы сделать какие-то нужные шаги, если ребенка завинтят.

Государство со своей стороны тоже пытается влиять на политическую субъектность "детей", оно видит детей как объект, который нужно идеологизировать и идеологически правильно индоктринировать. В декабре 2020 была принята концепция о молодежной политике, которую долго не принимали. То есть, государство начинает очень переживать про эту группу – вспомним все эти Юнармии, патриотическое воспитание, внесение поправок в закон об образование.

Родители же, которые рассматривают школу в первую очередь как институт образования, как место, где дети получают знания, и которые еще помнят свое пионерское и комсомольское прошлое, максимально дистанцировались от этого всего. Все-таки эти семьи – они буржуазные и консервативные по своей идеологии не в плане гендерной идеологии, а с точки зрения ценностей, и не в том смысле, в каком их понимают чиновники, а, например, в смысле сохранения близких доверительных отношений с детьми. Маловероятно, что такие семьи возможно активно вовлечь в протест, скорее, они готовы к каким-то адаптивным стратегиям, к так называемым "тактикам слабых". Если помимо ЕГЭ введут какой-то условный "комсомольский билет", то они будут симулировать какую-то активность для детей, чтобы вписаться в уже намеченные стратегии.

То есть, фильм "Курьер" актуален как никогда?

Да, но с одной важной особенностью, которую первой отметила, кажется, Екатерина Шульман: у нас сейчас нет классического конфликта отцов и детей. То, что мы наблюдаем – это конфликт внуков и дедов. Мем про "бункерного деда" как раз показывает между какими поколениями проходит демаркационная линия. Она не между родителями и детьми, а между людьми так называемого "третьего возраста" и молодежью, потому что именно они не совпадают очень сильно по своим ценностям, по практикам, по представлениям об устройстве мира. А "родители" ориентированы в большей степени на детей, но в силу высоких ставок скорее готовы адаптироваться под правила игры, которые задает "дед". Если мы посмотрим возрастной состав государственного политического истеблишмента, чиновников, крупного бизнеса – то это поколение не отцов, а дедов. Путин недавно указом повысил возраст назначаемых чиновников – то есть, эти люди могут оставаться у власти и дальше, чуть ли не навечно.

"Мы, наше поколение, желаем знать, в чьи руки попадёт воздвигнутое нами здание".

То есть, получается, что поколенчески активных политических субъектов – два, и они по разные стороны баррикад: совсем молодые – и люди пожилого возраста? А люди среднего возраста, наиболее трудоспособные и экономически активные, они не чувствуют, что могут реализовать свои политические запросы, поскольку их с двух сторон сжимают потребности двух "крайних" поколений?

Запрос среднего поколения – это запрос на стабильность, причем не политическую а социально-экономическую. "Бархатный застой" или начало путинского периода – это строительство приватной сферы, строительство дома в широком смысле слова. Мы строили-строили, мы, наконец, построили – и хотим его сохранить! Это значимая вещь, от которой так просто не откажешься. Все-таки сейчас мы можем говорить о появлении уже второго поколения российского среднего класса. Молодые мужчины и женщины, которым сейчас 20-35 лет – они выросли в относительном благополучии, которое им совсем не хочется терять. Это отличает их от совсем молодых людей, у которых ценности самореализации, действительно, стоят выше ценностей выживания (как бы критически мы ни относились к этой концепции, в данном случае она вполне рабочая). В исследовании Левада-Центра очень хорошо показано, как гражданская активность, феминизм, экологические проблемы становятся важной повесткой. Они готовы заниматься волонтерством, их в меньшей степени интересуют хлеб и колготки или поиск финского унитаза в свою квартиру.

Мы говорим про отцов, родителей, дедов и детей. А куда делась категория "подростки", которой в советские времена часто пользовались применительно к бунтующей молодежи?

"Подростки" как категория остались в поп-психологии, как возрастная группа, переживающая особые кризисы и к которой требуется особое отношение. Я думаю, это связано с тем, что категория "подростки" связана с представлением о физическом возрасте, о биологическом процессе взросления. В этой перспективе "подросток" – это тот, кто перестает быть ребенком, заканчивает школу и готовится к взрослой жизни. Но сегодня за счет размывания границ возраста и за счет индивидуализации жизненного пути, в ходе которого человек может "перескакивать" какие-то возрастные маркеры или выстраивать их в своей последовательности, категория "подростки" стала неактуальной. Система маркирования возрастов полностью меняется.

Зато в государственном языке очень большое значение приобретает категория "детство", у нас сейчас идет "Десятилетие детства", причем одна из составных частей этой программы – это активное вовлечение детей в оценке систем, институтов, которые их касаются. То есть, тут государство как раз пытается привлечь детей как акторов, дать им агентность.

Вообще есть ощущение, что происходит инфантилизация целых категорий населения – от пожилых до юных. О "стариках" и о "детях" государство говорит очень похожим языком и использует похожие подходы.

Я бы даже назвала это не инфантилизацией, а инвалидизацией: "им нужна защита и помощь, они сами не могут!". "Они не могут" потому "еще маленькие" или потому что "немощные". В Советском Союзе, по мнению некоторых гендерных исследователей, произошла такая социальная инвалидизация женщин-матерей, когда их выделяли в какую-то отдельную группу, которой требуется отдельное законодательство, меры, защита и так далее. И сейчас происходит что-то похожее: и пожилых людей, и детей объективируют, они не рассматриваются как самостоятельные субъекты. Они становятся, с одной стороны, объектами гипертрофированной, патерналистской заботы, и с другой стороны – объектами манипулирования.

Вспомним протесты 2005 года, когда льготники взбунтовались против монетизации. Это привело к тому, что одной из главных статей расхода стали пожилые люди – это хорошо видно по исследованиям Института социальной политики в Москве. То есть, люди "третьего возраста" стали видимыми, и их начали заливать деньгами, увеличивать пенсии и так далее. В коронавирус произошел переход: деньги стали вкладываться в семьи с детьми, по разным причинам. Отчасти это связано с тем, что в стране есть демографическая проблема, с 2016 года у нас устойчивый минус в приросте населения. И сейчас, когда государство приняло указ о новой молодежной политике, вполне возможно, что ресурсы потекут именно туда. Государство у нас в этом плане очень топорно мыслит: ему кажется, что заплатил, дал денег – и протесты прекратятся. Поэтому очень интересно посмотреть, станет ли вот эта условная "молодежь" новой группой бенефициаров.

А что говорит о нас как об обществе то, что текущая моральная паника касается именно детей?

Когда мы начинаем опасаться за наших детей, за что мы опасаемся? За то, что их количественно станет меньше? Или за то, что с ними, такими хорошими, случится что–то плохое? Наша семейная политика очень пронаталистская, она выстраивается как стимуляция репродуктивного поведения и там очень большую роль играет средний коэффициент рождаемости. Но идея о качестве жизни, о качестве капитала – если использовать язык экономистов – она в эту политику еще не вошла. Нужно хорошо понять, про что, вокруг какого сюжета крутится эта моральная паника. Мне кажется, что на уровне фольклора речь идет все-таки о качестве жизни детей, о страхе за их жизненные шансы, об их благополучии. А это те темы, которые на уровне политики затронуты и решены очень мало.