"Сильный президент – сильная Россия!". Фото: Андрей Пронин / Zuma Press / PA Images. Все права защищены.Атмосфера вокруг последних президентских выборов в марте 2018 года, как и предсказуемая победа Владимира Путина, казалось бы, оставляют мало сомнений в консервативном характере российского режима.

Фактически эти скучные выборы носили характер плебисцита, где подтверждение верности национальному лидеру выглядело идентичным верности самой стране – ее истории, суверенитету и политическим традициям. Избирательная кампания представляла из себя спектакль, роли в котором были тщательно расписаны стратегами из кремлевской администрации: над жалкими фигурами оппозиционных кандидатов, олицетворявшими произвольность и безответственность политических игр, возвышалась принципиально деполитизированная фигура Путина, воплощавшая "вечное настоящее" – текущее время, исключающее любые непредсказуемые перемены. В этом образе настоящего ныне живущие не выбирают свое будущее самостоятельно, но лишь подтверждают участие в негласном договоре между поколениями. Подлинный выбор жителей России, таким образом, осуществлялся поверх вторичных политических форм – через силу обычаев и исторически сложившихся жизненных практик.

Такой консервативный, анти-политический и антидемократический характер легитимации путинского режима, однако, вполне органично сочетается с логикой рынка, пронизывающей российское общество: отказ от политического выбора оправдывается не только верностью традициям, но и тотальным недоверием к любым формам общественной жизни.

Обратной стороной господствующего консерватизма становится индивидуальная "забота о себе"

Обратной стороной господствующего консерватизма становится индивидуальная "забота о себе", приоритет частного интереса над общим. Устойчивость сочетания правительственной консервативной риторики и рыночной атомизации общества стала особенно очевидна в предшествующий президентский срок Путина (с 2012 года).В этот период рост государственного национализма, особенно с 2014 года, на фоне аннексии Крыма и конфронтации с Западом, сопровождался последовательным курсом на коммерциализацию медицины и образования, а также общим снижением социальных обязательств. Особенностью "крымского большинства" (молчаливое единство патриотических граждан, сплотившихся вокруг поддержки внешнего курса Кремля) в том, что оно сочетает в себе гордость за воссоздание "исторической России" и постоянно растущее недоверие к конкретным государственным институтам.

Восприятие этих институтов (полиции, судов или средней школы) как неэффективных и коррумпированных давно приобрело качество общего мнения. Это недоверие, однако, нашло выражение не в росте движений протеста, но в "де-политизации" социальных вопросов. Предполагается, что не рассчитывая на государство, индивид сам должен нести ответственность за безопасность, здоровье и достаток своей семьи. Более того, господство логики частного интереса дает возможность "понять" каждого отдельного коррумпированного чиновника, который, как и любой другой человек, хочет лишь добиться лучшего будущего для своих близких. Подобная "де-политизация" социальных вопросов полностью соответствует духу неолиберальных реформ в социальной сфере, где государство лишь предоставляет населению услуги на взаимовыгодной основе.

Консерватизм и неолиберализм: опасные связи

Несмотря на декларируемый властями "особый путь" России, существующую идеологическую композицию режима вполне можно сравнить с нео-консервативным поворотом на Западе, впервые проанализированным в связи с политикой Тэтчер и Рейгана тридцатилетней давности. Именно тогда, в момент экономического кризиса, атака правых на социальное государство начинается в форме "авторитарного популизма", включающего прежде несовместимые идеологические компоненты – апелляцию к консервативным ценностям и апологию ничем не ограниченного рыночного интереса. Знаменитая максима Тэтчер – "общества не существует" – вступала в прямое противоречие с основами консервативного мировоззрения, для которого общество прежде являлось определяющей категорией. Тэтчеризм стал разрывом не только с предшествующим социал-демократическим консенсусом, но и с консервативной политической традицией.

Господство логики частного интереса дает возможность "понять" каждого отдельного коррумпированного чиновника

Со времен Дизраэли британский консерватизм противопоставлял либерализму исторически сложившееся единство нации, связанное общим укладом и взаимными обязательствами. Для консерваторов государство было не "ночным сторожем", функции которого ограничены лишь защитой собственности и гарантиями невмешательства в частную жизнь, а органичным продолжением общества, его "формой". Отношения власти и гражданина здесь представляли не рациональный контракт, но основывались на авторитете и метафорически уподоблялись роли отца по отношению к членам семьи. В то же время консерваторам всегда была чужда социал-демократическая идея "общественного интереса", для реализации которого необходимы активные интервенции государства в экономику .

Рональд Рейган во время предвыборной кампании в 1984 году. Источник: Reagan Library / Wikimedia Commons.Общество для консерваторов никогда не было нормативным понятием, но представляло собой результат исторического развития каждой страны в отдельности. Опора на реально сложившиеся отношения внутри конкретного национального сообщества определяла скепсис консерватора по отношению к любым реформам, направленным на торжество универсальных принципов свободы или справедливости. Из этой скептической установки консерватизма органично вытекало и позитивное представление о праве, согласно которому любое законодательство отражает не рациональные принципы, а итог негласного соглашения поколений. В этом смысле между консервативными основаниями британского конституционализма и русского самодержавия нет никакого противоречия – и то, и другое в полной мере соответствуют историческому опыту этих стран. "Конституция России – это ее история", как это исчерпывающе сформулировал в свое время русский консерватор Федор Тютчев.

Эта анти-нормативность консерватизма, его скептическаяустановка в отношении универсалистских теорий (таких, как либерализм и социализм), всегда придавала ему исключительную гибкость и приспособляемость к самым разным национальным контекстам. Консерватизм везде приобретал различное содержание (так как оно определяется неповторимым сочетанием форм жизни каждой отдельной нации) – при общности внутренней логики самого политического стиля.

Свобода для консерваторов означает возможность нации оставаться верной себе и своей истории

Свобода для консерваторов означает ничто иное, как само право на различие, возможность нации оставаться верной себе и своей истории. Таким образом, свобода полностью совпадает с понятием суверенитета, а любые попытки его ограничить ради торжества абстрактных принципов (например, прав человека), соответственно, являются и угрозой свободе. Подлинная свобода принадлежит социальному телу, тогда как индивид, наоборот, ограничен в свободе самоопределения. Он не волен выбирать свою национальную принадлежность, гендер или класс – так как все это уже определено обществом, к которому он принадлежит по рождению.

Несложно заметить, что основные элементы современного российского государственного дискурса в точности соответствуют этим консервативным установкам: борьба за суверенитет (подлинную свободу) против нормативных ограничений, навязываемых Западом; господство исторического обычая над буквой закона (Путин как "национальный лидер" важнее, чем сам институт президентской власти, описанный в Конституции).

С последовательно консервативных позиций российское государство атакует любые попытки революционных изменений, прямо проводя исторические параллели между событиями 1917 и недавними "оранжевыми революциями" на постсоветском пространстве. Эта консервативная критика также постоянно подчеркивает, что доктринальный фанатизм революционеров, ставящих эксперименты над исторически сложившимися обществами, как правило, цинично используется внешнеполитическими соперниками для подрыва их национального суверенитета.

Сегодня Путин как лидер важнее, чем сам институт президентской власти

Сохранение подлинной свободы от искушения ложной свободы обеспечивается не только борьбой против революционной угрозы, но и постоянными мерами моральной дисциплины: ограничением права на аборт, криминализацией гомосексуальности и т.д. Риторика "защиты семейных ценностей", сопровождающая эти меры, напрямую отсылает к консервативной метафоре государства как большой семьи, все члены которой связаны взаимными обязательствами по отношению друг к другу. Можно сказать, что в этом отношении моральный дискурс является универсальной чертой нео-консервативной политики – как в Америке времен президента Буша, так и в России Путина. В условиях углубляющегося действительного социального раскола он создает иллюзию единства, "морального большинства", сплоченного перед лицом внешних угроз и эгоизма меньшинств, требующих защиты своих гражданских прав.

Неолиберальный курс, последовательно проводившийся в России с начала 2000-х годов, декларировался как чистая рациональность, свободная от идеологии и политики. Сокращение социальных обязательств, снижение налогов для большого бизнеса, либеральную реформу трудового законодательства или коммерциализацию публичного сектора сопровождали аргументы технократического правительства, апеллировавшего исключительно к здравому смыслу и "опыту развитых стран".

Знак протеста, организованный российским союзом врачей "Действие", ноябрь 2015 года. Фото предоставлено medrabotnik.org.Президент, как фигура, символизирующая единство общества и преемственность его исторических форм, традиционно дистанцировался от публичной защиты неолиберального курса, предоставляя это деполитизированной бюрократии. Можно сказать, что такое разделение компетенций между президентом и правительством соответствует господствующему в России идеологическому консервативно-либеральному симбиозу в целом. Важно, что этот симбиоз лишен видимых противоречий, встраивая неолиберальную рациональность и консервативный политический стиль в идеологическое единство.

Такое единство (в его американской версии) Венди Браун сравнивает с механизмом работы сновидения, описанным Фрейдом, где несовместимое в реальности счастливо совмещается благодаря бессознательной работе воображения . В подобной интерпретации неоконсерватизм является не просто риторическим прикрытием реальной неолиберальной политики, а создает общую идеологическую структуру. Принципиально, что внутренние противоречия этой структуры не преодолены, но сохраняются в "примиренном" состоянии, особенности которого связаны с конкретными историческими обстоятельствами.

Консерватизм конъюнктурный или ценностный?

Один из самых популярных мотивов современной российской стабильности можно назвать "рождением порядка из хаоса". Согласно этому нарративу, отступление от исторического опыта в пользу либеральных универсалистских доктрин 1980-х и 90-х – в период Горбачева и Ельцина – привело к социальной катастрофе, моральной деградации и реальной угрозе потери национального суверенитета. Эрозией государственной власти воспользовались олигархи, превратившие страну в пространство ничем не ограниченной конкуренции за власть и ресурсы. Приход Путина якобы переломил эти угрожающие тенденции, прочно отделив бизнес от власти, и вернул стране ее достоинство.

Риторика "защиты семейных ценностей" отсылает к консервативной метафоре государства как большой семьи

Однако путинское возрождение не только привело к ревизии реформ 1990-х, но напротив – синтезировало их результаты с непрерывностью русской государственной традиции. Оно как бы соединило в себе "все лучшее" из имперского, советского и ельцинского периодов: внешнеполитическое могущество, христианскую мораль и прочный институт собственности.

Можно сказать, что подобная генеалогия способствовала политической экспроприации обоих противоборствующих лагерей ельцинского периода: про-западных либералов и "патриотическую оппозицию" (включающую сталинистов из Коммунистической партии и имперских националистов). С одной стороны, новый официальный консерватизм реализовывал требования независимой от Запада внешней политики и реабилитации советского прошлого в качестве легитимной части национальной истории, а с другой – укреплял рыночные институты, созданные в 1990-е. По отношению к последним он выступал в качестве "Бонапарта", сохранившего социальные завоевания революции через пересмотр их политических ценностей.

Начиная с 2000-х значительная часть либеральных элит отказывается от собственной политической субъектности, выступая в качестве экспертов при проведении неолиберальных реформ или прямо интегрируясь в государственную бюрократию. Подобная стратегия легла в основу "либерального консерватизма", воспринимавшего отказ принципов от либеральной демократии в качестве необходимой жертвы ради необратимости рыночной трансформации страны. Анти-революционный элемент консерватизма в этом случае играл центральную роль, тогда как риторика исторического величия и морали воспринималась как инструментальная и вторичная. В то же время, бывшие представители "патриотической оппозиции" сохраняли надежду, что Путин рано или поздно освободится от обязательств перед унаследованными от ельцинской эпохи либеральными элитами, и возьмет курс на последовательную реализацию националистической консервативной программы.

Российский "либеральный консерватизм" можно назвать (следуя за известной классификацией Сэмюэля Хантингтона) "ситуационным". При этом ему сопутствует и еще один вид консерватизма – "консерватизм ценностей". Соотношение между этими двумя составляющими на протяжении существования путинского режима всегда оставалось динамичным. Если в период экономического роста и неудачных попыток встроить Россию в систему западной гегемонии 2000-х доминирующим был консерватизм "ситуационный", то начало третьего президентского срока Путина в 2012-м и особенно начало конфронтации с Западом после аннексии Крыма весной 2014-го очевидно характеризуется поворотом к риторике "консерватизма ценностей". Однако то, что представителями обоих идеологических лагерей считывалось как конъюнктурные колебания, на самом деле являлось элементами единой идеологической структуры.

К 2012 году российский режим подошел к ситуации политического кризиса, связанного с массовыми протестами против фальсификации парламентских выборов. Ответом на политический кризис стал резкий риторический переход к "консерватизму ценностей": демократический протест был преподнесен как направляемый внешними силами бунт гедонистических верхов среднего класса против русского "культурного кода", носителем которого выступало патриотическое большинство, а его политическим выражением – фигура национального лидера.

Аннексия Крыма стала моментом кульминации риторического "консерватизма ценностей"

Аннексия Крыма стала моментом кульминации риторического "консерватизма ценностей", когда безусловная поддержка внешнеполитического курса режима была ультимативно приравнена к подтверждению верности стране и ее историческому выбору. Фронты культурных войн между "молчащим большинством" и эгоистическим меньшинством фактически превратились в одну из линий военного противостояния между Россией и Западом. Эта позиция была, например, предельно четко отражена в знаменитой речи Путина 18 марта 2014 года, в которой критики аннексии Крыма были названы "национал-предателями".

Политический консервативный поворот совпал с началом экономической стагнации, обусловленной пределами развития социальной модели постсоветского капитализма. Ответом на структурный экономический кризис, усугубленный спадом цен на нефть и введением санкций со стороны Запада, стал правительственный курс, направленный на резкое сокращение социальных расходов. Основные черты "анти-кризисного" экономического курса правительства во многом совпадали с "мерами строгой экономии", практикуемыми в рамках Европейского союза (и даже представляли их куда более жесткую версию). Консервативная риторика, фактически криминализировавшая любые социальные протесты как анти-патриотические акции, играющие на руку внешним врагам, легитимировала эту российскую версию "мер строгой экономии".

Консервативная риторика фактически криминализировала любые социальные протесты как анти-патриотические акции

Таким образом, этап эволюции российского режима, открывшийся в 2012-14, характеризуется одновременной радикализацией обоих – неолиберального и консервативного – компонентов идеологического симбиоза. При этом их противоречивое единство обретает все более целостную форму, в которой язык ценностного консерватизма становится органичным выражением неолиберального содержания. Так, безусловный суверенитет России и определяемое им морально-политическое единство общества преподносится как необходимое условие противостояния в международной конкуренции и борьбы за ресурсы. Эта борьба предстает органичным продолжением закона конкуренции между индивидами. А консервативный скепсис к доктринам, ограничивающим суверенитет во имя универсальных прав, оборачивается подозрением в лицемерии любых призывов к защите интересов общества.

Парадоксальным образом логика конкуренции наполняет содержанием консервативные формулы, отсылающие к приоритету общего над личным. Типичным примером такой перформативности консервативного дискурса может служить недавнее высказывание Владимира Путина о том, что у русского "народа все-таки элемент коллективизма очень сильно присутствует в сердце, в душе", и это способность "работы в коллективе" "становится одним из конкурентных преимуществ сегодняшнего дня".

Описанная выше радикализация – как неолиберального курса, так и сопровождающей его консервативной риторики – является безусловным свидетельством кризиса режима, растянутого во времени. Его дальнейшее развитие неизбежно приведет к разрывам существующей идеологической гегемонии. Эти прорывы реальности в иллюзорное единство "сна" (возвращаясь к метафоре Венди Браун) будут происходить в связи с необходимостью все более радикальных неолиберальных реформ, имеющих ярко выраженный анти-социальный характер.

Последнее яркое подтверждение этого тезиса – проект пенсионной реформы, предложенный правительством 16 июня этого года. Реформа предусматривает резкое повышение пенсионного возраста (на 5 лет для мужчин, и на 8 для женщин) и уже вызвала массовую негативную реакцию. Показательно, что эта мера, носящая явно неолиберальный характер, не нашла никакого отражения в мартовской избирательной кампании Владимира Путина.

Изначально текст был опубликован в словацком журнале "Kapital", 8/2018.