Июль 2017: марш "За свободный интернет", Москва. Источник: "Левый блок" / Телеграм.В декабре 2016 года у России появилась новая – одобренная и подписанная президентом Путиным – доктрина информационной безопасности, заменившая устаревший вариант 2000 года. В новой доктрине еще больший акцент сделан на технологических возможностях "ряда зарубежных стран", которые могут быть использованы для "воздействия на информационную инфраструктуру в военных целях" и – что, пожалуй, главное – на "дестабилизацию внутриполитической и социальной ситуации" в различных странах и, в конечном, подрыв их суверенитета.

Фокус на технологическом или цифровом суверенитете в эпоху размывающей традиционную политическую географию цифровой коммуникации – это одна из важнейших отличительных черт современного российского государства. Уже несколько лет – начиная с протестов 2011 года транзитом через историю со слитыми Сноуденом данными о масштабах американской цифровой слежки – власти нащупывают границы допустимого уровня контроля в сети и, к несчастью для рядовых пользователей, и не думают останавливаться.

Фокус на технологическом суверенитете в эпоху цифровой коммуникации – одна из важнейших черт современного российского государства

О цифровом суверенитете сегодня говорит не только одиозный депутат российской Госдумы Сергей Железняк – эта идея в разных воплощениях так или иначе активно витает в общественном дискурсе других стран. Идея оседлать глобальные информационные потоки и сделать их хоть в какой-то степени подконтрольными определенной, традиционной или не очень, юрисдикции – Европейскому Союзу, национальному государству или, например, муниципалитету — стала особенно привлекательной в результате истории с Эдвардом Сноуденом. Опубликованные им разоблачительные материалы во многом подтвердили тезис о том, что единственный гегемон и суверен в современном мире — это коалиция стран и институций с США во главе (особенно после 11 сентября и принятия американским правительством Патриотического акта).

В России и на Западе эти разоблачения, вкупе с ростом влияния крупных американских платформ вроде Google, Facebook и Uber, стали поводом для развития полярных концепций суверенитета. В западноевропейском интеллектуальном дискурсе — во многом с подачи белорусско-американского критика Евгения Морозова — технологический суверенитет стал восприниматься как комплекс демократических мер по сдерживанию аппетитов цифрового капитализма и защите данных от ока Агентства национальной безопасности. В какой-то степени, речь идет о популярном суверенитете 2.0 на региональном и городском уровнях. Именно в такую сторону движется, например, левый муниципалитет Барселоны, стремясь создать "цифровой город" согласно инициативам снизу и без потакания платформам вроде AirBnB.

Евгений Морозов. Фото CC BY 2.0: Daniel Seiffert / Wikimedia Commons. Некоторые права защищены.К сожалению, тот же Морозов чуть реже говорит о том, что случается, когда концепция технологического суверенитета берется на вооружение государством с сильными изоляционистскими и авторитарными трендами.

Так, в России демократический контроль по поводу норм сетевой жизни практически полностью подменен авторитетными решениями государства. Видимая легитимность этих решений периодически подкрепляется выступлениями ручных и реакционных общественных групп вроде “Лиги безопасного интернета”, с радостью поддерживающих цензурирование сети. Кроме того, как показывает ряд продолжающихся скандалов вокруг американских выборов, технологический суверенитет в его кремлевском понимании носит ярко выраженный геополитический характер: это и хакерские атаки (прямо обвинить в которых государство почти нереально), и закон о защите критической информационной инфраструктуры, и вытекающие из этой логики попытки создания отечественного софта для работы государственных служб.

Технологический суверенитет в его кремлевском понимании носит ярко выраженный геополитический характер

В каком-то смысле, эти шаги российского государства согласуются с традиционной логикой суверенитета, описанной в свое время немецки юристом и философом Карлом Шмиттом. У Шмитта, с одной стороны, сувереном является тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении, оказываясь над законом и очерчивая границы нормы внутри политического сообщества. С другой стороны, суверенитет в классическом понимании подразумевает конкретную физическую территорию, внутри которой эти нормы формируются и за пределами которой лежит территория другого суверенного государства (и потенциального врага).

Россия стремится к геополитическому порядку Вестфальского типа – с суверенными государствами и публичными сферами под суверенным контролем. Сетевая структура Интернета, напротив, размывает эти привычные геополитические контуры, и помешанное на собственной безопасности государство вынуждено активно адаптироваться к новой реальности — по пути порождая новых монстров.

Суверенитет на аутсорсе

Россия — не единственная страна, которая в пост-сноуденовскую эпоху начала всерьез рассматривать возможность взять Сеть под контроль. В частности, Бразилия, партнер России по БРИКС, активно рассматривала возможность локализации данных о своих граждан на территории страны, но в итоге — и в отличие от России — отказалась от этих планов. Более того, ряд неприятных законов о контроле в сети были приняты и в формально демократических и прогрессивных странах: британский закон о слежке стал едва ли не самым жестким в Европе, а немецкий закон о цензурировании незаконного контента в социальных медиа настолько понравился депутатам Госдумы, что был практически полностью скопирован.

"Хакеры - люди свободные, как художники, - настроение у них хорошее, они встали с утра и картины рисуют". (c) Alexei Druzhinin/Zuma Press/PA Images. Все права защищены. Уникальность России в данном контексте – в специфической последовательности. Эта последовательность проявляется, в первую очередь, в вечном акценте на государственной безопасности, которая берет свое начало не в протестах 2011 года – от Болотной площади до Арабской весны – а как минимум в советском ВПК и идеологической задаче сохранения советского строя.

Эта преемственность хорошо описана в книге "Битва за Рунет", один из авторов которой, журналист Андрей Солдатов в интервью oDR подчеркнул, что доктрины информационной безопасности 2000 и 2016 года подчиняются общей милитаристской логике:

"В 2000 году, в эпоху второй чеченской войны, был объявлен поиск виноватого в проигрыше первой кампании, и этим виноватым стали журналисты. Это была зачистка информационного поля, а Интернет сегодня стал как раз новым большим информационным полем, которое зачищают те же самые люди в погонах, воспитанные в советской системе".

Сегодняшнее оформление концепции цифрового суверенитета в милитаристских терминах имеет внешнеполитический фундамент: аннексия Крыма, последовавший за ней военный конфликт на Донбассе и информационная конфронтация с Западом – пресловутая гибридная война с хакерами и интернет-троллями на сетевой передовой.

Геополитический характер цифрового суверенитета привел к тому, что сегодняшний медиа-ландшафт уже невозможно представить без новостей об успехах или провалах русских хакеров. Вот, например, последние сводки: участие московского антивирусного гиганта Kaspersky Lab в поиске засекреченной информации американского Агентства национальной безопасности, которое было вскрыто израильскими спецслужбами, и прогремевшее расследование Facebook о фейковых аккаунтах в соцсети, связанных с российской разведкой.

На обвинения же во вмешательстве в американские выборы Путин ответил растиражированной фразой о хакерах-патриотах, которые действуют, как художники – по вдохновению. Эта дискурсивная уловка, на самом деле, отражает реальность, в которой технологический суверенитет становится прерогативой не только самого государства, но и множества аффилированных с ним групп – "фабрики троллей", хакеров-патриотов, и так далее. Суверенитет, когда это удобно, находится на аутсорсе.

Технологический суверенитет становится прерогативой не только самого государства, но и множества аффилированных с ним групп – "фабрики троллей" или хакеров-патриотов

Несмотря на риторику сильного государства и стремления – согласно той же доктрине – способствовать развитию и применению норм международного права в цифровой среде, государство ставит эти нормы под вопрос благодаря деятельности своих прокси: от троллей и хакеров до добровольцев на Донбассе.

Железный файерволл

После митингов 2011 года и событий "Арабской весны", которые на энтузиазме окрестили "твиттер-революциями", государство решило планомерно наращивать давление на Интернет внутри России — как на публичную сферу и экономическую отрасль, главными колоссами которой являются успешные частные компании, такие как Яндекс и ВКонтакте. Артем Козлюк, руководитель занимающейся защитой цифровых прав организации "Роскомсвобода" прокомментировал эту ситуацию:

"Когда пять лет назад доступ к Интернету получило более 50 процентов населения, государство почувствовало необходимость обратить внимание на цифровую отрасль. Тогда у них был определенный страх, поэтому все шаги по регулированию были хаотичными. Теперь же государство набралось опыта и пытается построить некоторую концепцию – негативного и запретительного характера, конечно".

Можно сказать, что в 2011 году государство поверило в спорный тезис об эмансипаторной и подрывной функции Интернета (в особенности, социальных медиа), который фактически стал мейнстримом после "Арабской весны". Для этого были основания: как рассказал в интервью оппозиционный политик и IT-специалист Леонид Волков, "в 2011 году во время выборов в Госдуму были фальсификации, которые принципиально не отличались от фальсификаций 2007 года. Но в 2007 не было YouTube, не было роликов [о нарушениях и фальсификациях]. Эти ролики людей всколыхнули, и люди вышли на улицу. После этого власть делает все, чтобы подобного не повторилось: они пытаются повысить вязкость среды, сделать так, чтобы информация распространялась медленнее".

Одной из самых популярных и на, первый взгляд, абсурдных практик является административное и уголовное преследование пользователей за репосты, которые часто классифицируются по политической "антиэкстремистской" статье 282 – за возбуждение ненависти и вражды. Так, если в 2011 году по части 1 этой статьи – возбуждение ненависти или вражды в том числе в Интернете – было осуждено 82 человека, то в 2015 году эта цифра выросла более чем в четыре раза – до 369 человек.

По словам Волкова, "все эти точечные репрессии за лайки и репосты призваны сделать распространение информации вязким и медленным, чтобы люди лишний раз задумывались о том, репостить что-либо или нет. Тысячи человек репостят один и тот же материал, но в итоге в экстремизме обвиняют только одного. Здесь мы видим элемент чистой случайности, который действует как устрашение. Смысл официальной политики в области интернета именно в этом государственном терроризме".

В августе 2014 Дарья Полюдова была приговорена к двум годам колонии-поселения по обвинению в осуществлении экстремистской деятельности. Источник: личная страница Дарьи Полюдовой в сети «ВКонтакте».Несмотря на то, что в своих запретительных аппетитах Россия далеко не одинока (достаточно взглянуть на соседний Китай, чей файерволл наверняка является мечтой высших чинов ФСБ), цифровой суверенитет в стране имеет довольно парадоксальный характер: контроль за сетью подчинен законодательству, хотя сами законы в любом независимом суде были бы признаны неконституционными. Так, еще с 1990-х провайдеры по решению ФСБ обязаны устанавливать печально знаменитые "черные ящики" СОРМ, которые могут точечно перехватывать трафик без уведомления оператора: хотя по букве закона для этого нужен судебный ордер, сотрудники спецслужбы не обязаны его показывать кому-либо кроме своего начальства.

Контроль за сетью подчинен законодательству, хотя сами законы в любом независимом суде были бы признаны неконституционными

Подобная же логика прослеживается и в принятом недавно — и беспрецедентном по своему масштабу – законе Яровой, который обязывает операторов связи хранить данные коммуникации пользователей в течение полугода. Эта мера в явном виде нарушает конституционные права граждан, так как сбор подобной информации может происходить либо по решению суда, либо по согласию самих граждан.

Ирина Яровая. Фото CC BY-NC-SA 2.0: Совет Федерации / Flickr. Некоторые права защищены. Как подчеркнул Артем Козлюк, регулировать Интернет "у нас хотят в рамках закона, но при этом, в самих законах прослеживаются совсем недемократические основания, которые противоречат конституции и применение их неправомерно". Получается идеальная ситуация по Шмитту: норма определяется с помощью произвольного отхода от конституционного порядка.

Дыхание блокчейн-стокса

После аннексии Крыма, событий на востоке Украины, эскалации отношений с Западными странами и переплетенного с этими событиями консервативного поворота с его "духовными скрепами" и "традиционными ценностями", концепция цифрового суверенитета выглядит максимально двусмысленно. С одной стороны, она отражает российский "особый путь" в глобальном цифровом пространстве; с другой стороны, она старается подчеркнуть якобы живой интерес государства к современным технологиям и, следовательно, его вес и амбиции на мировой арене.

Кульминацией этого интереса и готовности не только что-то запретить, но и что-то возглавить стал внезапный поворот в официозном дискурсе: с ремарками о том, что Путин "заболел блокчейном", и репликой самого президента, что лидер в сфере искусственного интеллекта будет править миром. Таким образом, технологический суверенитет подается не просто как реакция на угрозы с Запада, но и как ориентация на будущее.

Блокчейн - способ хранения данных или цифровой реестр транзакций, сделок, контрактов. (c) Jens Kalaene/DPA/PA Images. Все права защищены. Вообще, упомянутая доктрина информационной безопасности делает особый акцент на необходимости отечественных технических разработок, что лишний раз подтверждает тезис о том, что технологический суверенитет в 21 веке – это не столько политический, сколько политико-экономический вопрос, и взаимный экономический шпионаж Китая и США наглядное тому подтверждение. Однако в случае России безопасность, понятая в изоляционном и авторитарном духе – как суверенитет произвола внутри страны и спорадически вне ее – не только превалирует над идеей развития, но и блокирует ее. Так, в принятой российским правительством программе развития цифровой экономики нельзя не заметить очередной акцент на обеспечении цифрового суверенитета страны, концепцию которого, согласно программе, должны разработать к конце 2018 года.

Однако все благодушные и якобы прогрессивные разговоры о построении "цифровой экономики" с легкостью нивелирует факт принятия закона Яровой, официальной целью которого заявлена борьба с терроризмом. Вместе с тем, этот закон, повлечет гигантскую финансовую нагрузку на операторов связи и, как следствие, пользователей – очередной случай аутсорса технологического суверенитета при сохранении образа сильного патерналистского государства. На это указывает и Андрей Солдатов: “В данном случае работает механизм давления на рынок, когда его игроки по сути должны нести бремя всех репрессивных законов".

Одновременно с этим в экспертном сообществе подчеркивают фактическую невыполнимость новой инициативы. Как рассказал oDR эксперт по кибербезопасности и создатель популярного Telegram-канала Сайберсекьюрити и Ко. Александр Литреев, "закон Яровой невозможно исполнить по факту. Во-первых, требуемого количества жестких дисков просто нет в природе, во-вторых — расшифровать трафик можно далеко не весь. Может быть попытка установки какого-либо государственного SSL-сертификата для перехвата трафика по защищенным протоколам типа HTTPS, как это происходит в Казахстане, но такой сценарий в российских реалиях крайне маловероятен".

Лучше следить за гражданами закон не поможет, зато поможет лучше стричь бабло

При этом, как в свое время указал Леонид Волков, возможными бенефициарами этого законопроекта могут выступать, например, аффилированные с госорганами предприниматели — в частности, Наталья Касперская и Игорь Ашманов, которые активно лоббируют идею цифрового суверенитета. По словам Волкова, смысл закона в том, чтобы "воровать не 10 миллиардов в год, как на рынке СОРМ, а 100 миллиардов, и чтобы на смену одним бенефициарам в этой области пришли другие. Лучше следить за гражданами закон не поможет, зато поможет лучше стричь бабло [на хищениях из бюджета средств, выделенных на реализацию закона]. Технически же он невыполним".

Реальный смысл путинской блокчейн-болезни и желания развивать цифровую экономику проявляется в таких мерах как, например, озвученная идея поставить криптовалюты под жесткий контроль государства, делая его, таким образом, суверенным гарантом растущего нового рынка, что, как и во многих других отраслях, может привести к монополизации.

Похожую логику монополизации можно увидеть и в упомянутом выше законе о переносе персональных данных россиян на российские серверы, и в законопроекте о критической инфраструктуре:

"Закон, является попыткой поставить трансграничный трафик под контроль государства. Сейчас этот траффик контролируют 10-12 операторов связи, но уже не первый год предпринимаются попытки уменьшить их количество и начать жестко контролировать. Но зацикливание и передача трансграничного трафика в руки государства не означают, что наши пользователи каким-то чудесным образом получат степень защиты. Рисков, наоборот, будет больше".

С Козлюком согласен и Александр Литреев, по мнению которого "концентрация инфраструктуры в одном месте только делает общую систему более уязвимой. Поэтому все требования закона о защите персональных данных, например, не только их не защищают, но наоборот делают более уязвимыми". Что касается переноса данных на российские серверы — от чего отказались в Бразилии — то, как рассказал Андрей Солдатов, "локализация данных внутри стран — это мировой тренд, и компании пришли бы к этому без давления со стороны государства".

Цифровой суверенитет a la russe, таким образом, — это авторитарный контроль, монополизация и централизация. В цифровой доктрине – как и в Конституции — четко артикулированы права и интересы граждан и общества, однако эти права и интересы в конечном счете задвигаются на второй план, как только дело касается национальных интересов 2.0. Вместо позитивного и стимулирующего законодательства современный цифровой суверенитет порождает цепочку негативных мер, в долгосрочной перспективе этот суверенитет и подрывающих.

Сеть в капкане

Приняв тезис о подрывном характере интернета как аксиому, современное российское государство стало заложником опасной иллюзии, в рамках которой оно вынуждено действовать. Aгрессивный контроль информационной среды и политика изоляции, по словам Андрея Солдатова, "противоречат самой логике сети, которая развивается в открытом пространстве". И если во внутренней политике государство занято активным созданием прецедентов, блокирующих демократическую дискуссию в сети, то главное внешнеполитическое последствие курса на цифровой суверенитет – это рождение образа глобального злодея с армией талантливых хакеров-патриотов, но никак не возвращение Вестфальского миропорядка с геополитическим разделением труда между ведущими странами.

Россия, вынужденная действовать в подозрительной для себя открытой цифровой среде, взяла курс на усиление милитаристских трендов, хотя, чисто теоретически, могла предложить пост-сноуденовскому миру столь необходимое ему альтернативное видение того, как можно развивать и управлять мировым цифровым пространством. Этой альтернативой мог бы стать сетевой популярный суверенитет, основанный не на паранойе времен Холодной войны, которой грешат и Соединенные Штаты, а на демократическом контроле сети наподобие того, что пытаются реализовать в Европе на муниципальном уровне.

Однако классический суверенитет по Шмитту – со всеми своими морально-милитаристскими коннотациями – в информационную эпоху мутирует в парадоксальную логику, которая, ставя во главу угла государственный интерес, смещает и маскирует государственную ответственность. Технологический суверенитет такого рода становится "серой зоной": с имеющими силу, но противоречащими конституции законами; с этими же законами, которые соблюдаются не последовательно, а избирательно; с риторикой развития, которая не затрагивает публичную сферу; с защитой суверенной демократии через технологии и давлением на демократический элемент через них.

Технологический суверенитет a la russe – это не что иное, как зеркальное отражение подвешенных и замороженных конфликтов, к которым в последние годы приложил руку Кремль. Его неопределенный, противоречивый характер наверняка играет на руку современной российской клептократии с ее краткосрочными экономическими интересами, однако в долгосрочной перспективе вряд ли приведет к чему-то хорошему – как политически, так и экономически.