В 2014 году, в начале войны на Донбассе, физик и журналист Роман Авраменко и его друзья попали на тренинг бельгийской организации International Partnership for Human Rights. Там они научились документировать военные преступления так, чтобы те не пропали в хаосе войны и имели шанс на справедливое наказание. Вскоре Авраменко поехал в свою первую миссию на Донбасс.

В 2016 году друзья объединились в организацию и позже назвали ее Truth Hounds. Сегодня более 12 полевых документаторов с нашивками собак-ищеек профессионально собирают факты военных и других международных преступлений не только на Донбассе, но и в Крыму, Нагорном Карабахе, Абхазии, Беларуси и Армении. Часть сведений правозащитники передают в Международный уголовный суд (МУС).

О готовности Украины к расследованию военных преступлений и особенностях работы в зонах конфликта oDR поговорил с самым публичным членом команды украинских "ищеек" — исполнительным директором Truth Hounds Романом Авраменко.

Почему все ваши документаторы — непубличные люди?

Быть вне радаров для нас скорее необходимость: кроме поездок на Донбасс, где у нас в основном не возникает проблем с пересечением блокпостов, у нас также есть поездки в оккупированный Крым, в Беларусь, Армению. Чем меньше о нас знают, тем больше вероятности, что мы туда попадем и качественно отработаем.

Вы ориентируетесь на передачу фактов о военных преступлениях в Международный уголовный суд. Организация серьезно относится к доказательствам, долго их изучает, и исход дел во многом зависит от качества предоставленных материалов. Какой методикой фиксации военных преступлений вы пользуетесь?

После Второй мировой войны на основании опыта, полученного в ходе нее и предыдущих конфликтов, был создан Международный уголовный суд. К нему был создан Римский статут, в котором прописаны все международные преступления и их элементы. Также есть гаагские правила войны, Женевские конвенции, кодекс Международного комитета Красного Креста. Все они описывают правила ведения войны или как это сейчас называется — международное гуманитарное право, которое обязательно для выполнения.

Чтобы доказать, что преступление военное, нужно доказать несколько элементов: что человек был участником конфликта, понимал, что конфликт происходит, что преступление совершено в контексте конфликта, а также что он знал, какие последствия наступят или могут наступить в результате его действий и хотел этого. В работе мы фиксируем все: какая была погода (был туман или нет, была ли видима цель), не был ли пострадавший одет в камуфляжную форму (многие гражданские любят ходить в штанах цвета хаки), были ли в руках у него предметы, похожие на оружие (не спутали ли его с комбатантом), было ли предупреждение об атаке, были ли рядом военные объекты, велся ли с них огонь, какой активности, какого типа военные объекты были рядом и как далеко они находятся от места, куда попал снаряд (чтобы разобраться в том, была ли это случайность, либо нарушение принципа разграничения между военными и гражданскими объектами).

Каждый документатор обязательно начинает свой профессиональный путь с изучения документа, который описывает правила сбора доказательств для удовлетворения этих составляющих. У нашей организации две задачи: разобраться, военное ли это преступление, и если да, то указать на подозреваемого.

Как происходит документация преступления? Что вы делаете после интервьюирования человека, предусмотрен ли фактчекинг?

Это зависит от типа преступления и от того, насколько человек был в него вовлечен. Иногда интервью длится 20 минут, но максимально мое интервью длилось два дня с перерывами. Часто мы проверяем медицинские справки, которые подтверждают ранение или лечение. Также смотрим на разрушения. За семь лет войны на Донбассе часто бывает, что снаряды дважды прилетают в одну воронку и нужно уметь это различать: опросить свидетелей, сопоставить форму воронки от взрыва с характером и степенью разрушений. В первую очередь мы собираем факты, далее сопоставляем их со свидетельствами других незаинтересованных в материальной выгоде людей (ведь мы не предлагаем людям ни стройматериалов, ни денег).

За семь лет мы прошли много тренингов, в том числе артиллерийский и по работе с чувствительной психикой жертв. Сбор доказательств — это не просто опрос пострадавших: нужно выбрать только проверенную информацию, перепроверить ее, сопоставить с показаниями других, взвесить симпатии и антипатии человека. Нужно быть аккуратным, чтобы собрать доказательства, а не мнения.

В чем интерес пострадавших подробно рассказывать о произошедшем, переживать это снова, учитывая, что международные суды длятся годами и сатисфакции придется ждать долго?

В миссиях у нас постоянно спрашивают: "Вы вообще сами верите, что что-то изменится? Вы ездите, месите глину, мерзнете или торчите под палящим солнцем, нас выдергиваете. Зачем вам это?". Лично я верю: если бы мы не ездили, ничего бы точно не изменилось. Я вижу, как шансы на наказание последние пару лет увеличиваются. Для пострадавших справедливость — не пустой звук. Многие обижены и хотят если не мести, то установления справедливости.

Если говорить про переживания травмирующих событий повторно, то в опросе, наоборот, есть терапевтический эффект — проговорить документатору все в деталях, а потом услышать свой же рассказ из его уст помогает справиться с травмой (мы всегда полностью перечитываем интервью в конце встречи, чтобы убедиться, все ли верно записали). К тому же, не всегда опрос самих жертв дает много материалов, ведь часто они теряют сознание во время обстрела или оказываются под завалами своего дома и не могут ничего сказать ни про время, ни про направление обстрела. Чаще мы опрашиваем соседей или очевидцев, которые запомнили больше деталей, они говорят с нами в надежде на то, что это поможет пострадавшим. Работа документатора — убеждать, устанавливать контакт и колоть лед. Иногда больше времени занимает убедить человека дать интервью, чем сам разговор с ним.

Работаете ли вы сейчас в Крыму?

В Крым у нас было гораздо меньше миссий, чем на Донбасс, мы работали там в 2015-2019 годах. Всего совершили около восьми выездов. Крым все еще остается в фокусе нашего внимания. Кроме того, в октябре прошлого года наши документаторы работали как с азербайджанской, так и с армянской стороны в конфликте в Карабахе.

Насколько трудно было работать в Карабахе?

Мы проводили специальные тренинги для сотрудников НКО в Ереване и Баку, а затем наши самые опытные документаторы ехали с ними в миссии. Документирование там ничем особенно не отличалось от того, что мы делаем на Донбассе. Мы работаем по одинаковой методологии в любом конфликтном регионе. В Карабахе отличаются методы ведения войны: там использовалось ранее незнакомое нам вооружение — израильские тактические ракеты, белорусские реактивные системы залпового огня.

Были и кросс-референсы с конфликтом на Донбассе. В феврале 2015 года, после обстрела Краматорска системами Смерч, оставались кластеры, которые разрывались и фрагментировались. В Карабахе мы их тоже увидели. Более того, мы опросили профессионального свидетеля, который работает в HALO Trust и разминировал Краматорск в 2015 году. Он сказал, что в сентябре 2021 года в Степанакерте использовались такие же боеприпасы российского производства.

Какие нарушение прав человека вы зафиксировали?

Чаще всего происходили атаки на гражданские объекты. Также нарушался принцип пропорциональности, который обязывает комбатанта избегать чрезмерного ущерба объектам инфраструктуры и населению. Армянская сторона выпускала по густонаселенным районам тактические военные комплексы "Искандер", которые стреляют с точностью ±300 метров. Азербайджанская сторона воевала более конвенционными методами, но тоже не чуралась бомбардировки городов. Хотя из увиденного нами следует, что они, скорее всего, целились в объекты двойной инфраструктуры (объекты, которые могут использоваться как в гражданских, так и в военных целях: узлы сотовой связи, электрические подстанции и др.), которые в условиях войны становятся легитимной целью.

Методы ведения войны — обстрел неточными ракетами, использование кластерных суббоеприпасов, метание их с самолетов по населенным пунктам — не могут быть оправданы, учитывая количество жертв среди гражданских. С военнопленными поступали очень плохо: их расстреливали, пытали, издевались над мертвыми телами. Азербайджанский спецназ, который входил в населенные пункты и находил там оставшихся жителей, убивал их. Несмотря на то что, это были 70-80-летние люди, которые не смогли или не захотели уехать. Им отрезали головы, снимали это на камеру.

Работать в Карабахе было менее безопасно, чем на Донбассе сейчас?

Да, потому что на Донбассе мы уже знаем все простреливаемые места и лазейки, время обстрелов, когда лучше надеть бронежилет, а когда можно без него обойтись. Мы не привыкли к дронам и тому, как они наносят удары.

Вместе с Украинским Хельсинским союзом по правам человека и Харьковской правозащитной группой в конце 2017 года вы представили исследование о незаконных задержаниях и пытках, совершенных украинской стороной в зоне конфликта на востоке Украины. Как часто вас критикуют за то, что вы не делите преступников на "своих и чужих"?

Даже удивительно, но нас нечасто критикуют. Возможно потому, что о нас все еще мало знают. Когда мы выпускаем такие вещи, мы тщательно готовимся: оцениваем риски, пытаемся их избежать. Мы понимаем, что очень много патриотически настроенных людей говорят: "Если наши ребята воюют, им простительно почти все потому, что они защищают нашу страну от агрессии". Но страна — это не граница, нарисованная на контурной карте, а люди, которые на этой территории живут. В войне в первую очередь страдают люди с украинскими паспортами, наши соотечественники. Если они страдают от рук своей же армии, то мы правда не делим преступников на своих и чужих. Если человек преступник, неважно, какой у него паспорт. Двухцветный флаг на рукаве — не твоя индульгенция. Проблема общества в этом дисбалансе: живущие на неподконтрольных территориях очень сильно дегуманизированы в глазах большинства населения.

Почему для вас важно было сделать это исследование?

Мы задокументировали случаи получения собственной выгоды или чистой воды разбой, бандитизм — это не имело ничего общего с патриотизмом и героизмом. Гражданских закрывали в подвалах, избивали, держали на цепи, не давали есть и пить — использовали для этого свой статус комбатанта и наличие оружия. Часто даже сами комбатанты говорят: "Поймали человека, который ехал на мопеде, думали, что он корректировщик. А что нам нужно было делать с ним? Ведь милиции там нет". С одной стороны, как и армия, так и добровольческие батальоны не были готовы к войне, у них не было знаний принципов международного гуманитарного права. Только с 2016 года в армии введена эта дисциплина, командиров обязали следить за исполнением этих норм. С другой стороны, если ты не нарушаешь общечеловеческую мораль, ты не сможешь нарушить и нормы международного права, даже если их не знаешь.

В исследовании 2017 года вы описали факты незаконного удержания 23 людей. Чаще всего потерпевшие свидетельствовали о правонарушениях со стороны украинских добровольческих батальонов ("Торнадо","Айдар", "Днепр-1" и "Азов"). Сегодня не 2014 год: Украина полностью контролирует правоохранительные органы в регионе, статус добровольческих батальонов урегулирован, но почему до сих пор не все причастные к пыткам комбатанты, командиры и военачальники были наказаны?

В Украине нет политической воли к преследованию военных преступников среди своих комбатантов. Это очень тревожные новости. Когда мы передаем дела со свидетельствами, показаниями по россиянам и сепаратистам, прокуратура радостно берет их в работу, сразу возбуждает уголовное дело, определяет квалификацию и горячо благодарит. Если материалы касаются украинских комбатантов, то отписка очень вялая: "Мы приняли к сведению". Не готовы они потому, что репрезентуют видение общества, которое видит своих соотечественников недолюдьми. Они не хотят, чтобы за преступления против этих недолюдей сажали их защитников. Если их посадят в тюрьму, то кто останется стоять между ими и нами? Такой подход нужно менять с самого верха. Ведь мы часто слышим от самих прокуроров в регионах декларации об их готовности возбуждать дела независимо от того, на чьей стороне воевал подозреваемый.

В ваших отчетах также есть данные о том, что некоторые позиции украинских военных все еще находятся недалеко от жилья гражданских, а также больших промышленных объектов, попадание снаряда в которые приведет к гуманитарной проблеме. Как на озвученные вами факты реагирует военное командование?

Военное командование начало понимать, что изменения в украинском законодательстве постепенно вводят ответственность командиров за действия своих подчиненных. Поэтому они уже сейчас обеспокоены тем, чтобы не стать "козлами отпущения". Линия фронта у нас проходит по самому густонаселенному региону Украины. Мы понимаем, что отвести войска равнозначно ослаблению позиций, оголению флангов, возможности прорыва в тыл и тактическому поражению, потому не призываем отводить военные объекты от мест, где в их размещении есть военная необходимость. Но часто такое размещение объясняется словами: "Так исторически сложилось". Чаще всего это отсутствие понимания или нежелание два раза подумать. Одна ротация стояла в лесу, оборудовала землянки, а вторая ротация думает: "Нам в лесу неинтересно, мы будем стоять здесь, под забором гражданских".

В Трехизбенке нам люди говорят, что полгода они жили спокойно, а теперь новая ротация приехала, сложила ящики, накопала окопов и выставила минометы в 50 метрах от их дома. В Авдеевке также есть недостроенная девятиэтажка на улице Воробьева, 15. Там военные оборудовали блокпост, который постоянно обстреливается танками, при этом снаряды залетают на территорию школы, в больницу, в домах уже схлопывались целые подъезды. Мы хотим составить список таких объектов не только украинской армии, но и армии поддерживаемых Россией сепаратистов. Мы сделаем карту таких мест, но она не будет публичной.

Мешает ли отсутствие доступа в оккупированные территории сбору доказательств преступлений с украинской стороны?

Безусловно. Но не только с украинской, но и со стороны российских войск. Отсутствие доступа — это большая беда и мое большое чаяние. Надеемся, что рано или поздно удастся его получить, и хоть чучелом, хоть тушкой туда пробраться. У нас есть целый реестр кейсов, которые мы не смогли задокументировать иначе как из открытых источников.

Не демотивирует ли вас тот факт, что скорее всего самые страшные преступления сейчас просто скрыты от ваших глаз из-за отсутствия доступа к территории?

Нет такого ощущения. Кажется, что все более-менее известно, просто есть плохо задокументированные преступления или те, по которым недостаточно сведений. Рано или поздно свидетели выходят из плена, их обменивают, мы их опрашиваем. К нам попадает много информации, в том числе и от людей, которые проживают на неподконтрольной Украине территории. В первые месяцы войны, в хаосе, не было никаких выездов, никто не документировал преступления, даже в единый реестр досудебных расследований записи не вносились. Прокуроры говорили нам: "Никакой информации у нас нет, никто на место преступления не выезжал". В этом и есть важность нашей работы.

Мы, конечно, не рассчитываем на Международный уголовный суд, ведь если и когда он будет расследовать, это будет касаться каких-нибудь полутора-двух десятков высокопоставленных начальников. Украине уже сейчас важно думать, что лучше ей самой по принципу позитивной комплементарности расследовать преступления на своей территории и наказать виновных, нежели это произойдет на международном уровне: следователи МУС арестуют кого-нибудь из украинских командиров, и вся пропагандистская мощь России включится на полную катушку.

Стало ли военных преступлений на Донбассе меньше по сравнению с 2014 годом? Как изменился их характер?

С тех пор, как в феврале 2015 года стабилизировалась линия фронта, мы фиксируем меньшее количество атак на гражданские объекты. Бывает эскалация: когда сначала стреляют по пристрелянным точкам (потому что все уже знают, где окопы, блиндажи), а дальше начинаются недолеты и перелеты — попадает в гражданских. Так было в феврале 2017 года в Авдеевке. Мы тогда и сами чуть не попали под обстрел, нас спас случай. С июля 2020 года до мая следующего года мы жили более-менее спокойно, успели задокументировать ранее совершенные преступления. В мае снова была эскалация: обстреляли ковидную больницу в Красногоровке, дважды Марьинку, Железное, Торецк.

Какие нарушения прав человека на Донбассе вы фиксировали в связи с эпидемией?

В первую очередь, это ограничение на перемещение, которое ввели как власти Украины, так и непризнанные республики. Если со стороны Украины ограничения проявляются в том, что заставляют делать ПЦР-тесты и устанавливать приложение "Дома", то сепаратисты просто закрыли все пункты пропуска, кроме двух, ввели списки на выезд, которые рассматриваются 10 дней. Количество пересечений упало более чем в 10 раз. Из семи существующих пунктов пять сейчас полностью закрыты, еще один работает два дня в неделю. На бесплатный ПЦР-тест нужно выстоять очередь в несколько часов, платный стоит около тысячи гривен. Уже никто просто так не может съездить в аптеку за таблетками и вернуться в тот же день. Также во многих отдаленных населенных пунктах были неофициальные переходы и даже маршрутки для людей с местной пропиской — они могли пойти в магазин, к родственникам, поскольку иногда линия разграничения просто разрезала поселок пополам. Теперь люди могут своим родственникам только рукой помахать. А чтобы их увидеть, нужно ехать по 200 км в объезд через официальный пункт пропуска. Все это сильно разорвало социальные связи.

Обязательно ли для рассмотрения дела в МУС национальное расследование преступления?

МУС консультируется с украинскими прокурорами и смотрит, насколько эффективно Украина расследует преступления. Дело скорее не будут принимать, если Украина проводит расследование сама. Задача Международного суда — подталкивать национальные органы к эффективному расследованию. У него даже нет нормы про двойное осуждение: если Украина осудила преступника на пять лет, но выпустила по УДО через год, то даже если МУС будет считать, что он заслуживает гораздо большего наказания, он не будет ничего делать.

Все ли задокументированные вами факты военных преступлений передаются в Офис Генерального прокурора Украины, или только в Международный уголовный суд?

Сначала мы передавали их только в МУС. В 2016 году суд сказал, что для первой стадии, для предварительной оценки ситуации в Украине они собрали уже достаточно материалов. Мы подавали тематические отчеты: о том, какие на территории Украины совершаются типы военных преступлений, 350 кейсов с преступлениями одного типа — атак на гражданских и гражданскую инфраструктуру. Чтобы доказать международность конфликта, мы отдельно передавали факты прямого участия России: задокументировали артиллерийские атаки с территории Ростовской области по территории Луганской области с кучей доказательств: воронками, остатками снарядов, свидетельствами гражданских и пограничников, видео. Также у нас было три подачи по Крыму с целью доказать, что оккупационные власти совершают преступление против человечности, которое можно квалифицировать как преследование по национальному признаку.

После того как МУС сказал, что у него достаточно материалов, что по крайней мере с июля 2014 года можно говорить о международном конфликте на территории восточной Украины, что Россия вовлечена, что совершаются военные преступления, мы сделали еще две тематические подачи. Одна включала досье на 90 страниц по одному из предполагаемых военных преступников, дабы МУС немного зашевелился и начал расследовать хотя бы один кейс. Пока ждем, что палата судей заключит, что можно переходить из стадии оценки ситуации к стадии следствия.

Какие собранные факты присутствия военнослужащих РФ на Донбассе кажутся вам наиболее важными и доказательными?

В нашем расследовании была комбинация полевой работы и OSINT (разведка на основе открытых источников — прим. авт.), потому я в него верю еще сильнее, чем в данные Bellingcat, которые тоже много работали по этой теме. По моему мнению, о прямом участии артиллерийских бригад РФ свидетельствует обстрел военного объекта возле Милового и обстрелы Колесниковки и Камышного. Даже если самый большой скептик и человек, который твердит "вы все врете", откроет и посмотрит до сих пор доступную в сети информацию, спросит и гражданских, и военных, и случайных, ему все скажут: "Ну да, это из России стреляли". Для меня это исследование настолько железобетонное, что я не знаю, как можно сказать, что это неправда.

Удалось ли вам построить сотрудничество с Офисом Генерального прокурора Украины (ОГП), насколько там заинтересованы в собранных вами свидетельствах?

Да, мы стали активно работать с прокуратурой. Благо дело, что реформировали Генпрокуратуру в ОГП и выделили отдельный "департамент войны" (появился в 2019 году). Прокуроры прочитывают наши отчеты и присылают назад с пометками, какая информация им нужна. В прокуратуре и полиции голод кадров, у них недостаточно знаний по квалификации военных преступлений (почему это не терроризм, а военное преступление; почему это не убийство, а военное преступление-убийство). Поэтому мы стараемся как можно больше сделать: указать на предполагаемого исполнителя и заказчика преступления, предложить свое видение квалификации в соответствии с нормами украинской статьи 438 Уголовного кодекса, помочь оформить это все в документ, который они будут передавать в суд. Каждый кейс занимает очень много времени, а запросов с их стороны сотни и сотни.

Сможете ли вы продолжать работать с ОГП после недавнего заявления о давлении со стороны СБУ и последующего увольнения Гюндуза Мамедова, который курировал направление военных преступлений с 2016 года?

Новости тревожные, конечно. Нам остается только надеяться, что среднее и низшее звено, в том числе в региональных прокуратурах, получило достаточно мощный толчок и увидело пользу сотрудничества с неправительственными организациями. Мы уважаем Мамедова как визионера и качественного менеджера, который знал куда нужно было вести прокуратуру в области преследования за международные преступления. Он ушел, не разогнав этот поезд до полного хода.

Во время конфликта на востоке Украины произошел ряд преступлений, которые международным законодательством могут квалифицироваться как военные преступления против окружающей среды. Есть ли в Украине такая практика квалификации?

Есть статья Уголовного кодекса — экоцид. По ней прокуратура смогла возбудить только одно или несколько дел, которые не расследуются активно, поскольку события происходили на неподконтрольной территории. Доказать военное преступление против окружающей среды довольно сложно. За три года экологических миссий, наверное, только три события можно квалифицировать как военные преступления: обстрелы Авдеевского коксохимического завода, обстрел Лисичанского нефтеперерабатывающего завода, который привел к пожару, и подпал сухостоя в Луганской области, который уничтожил лес.

Действительно ли Уголовный кодекс Украины ограничен в статьях, которые можно применить в военных преступлениях и преступлениях против человечности? Помогла бы в данном случае ратификация Римского статута?

Уголовный кодекс не столько ограничивает, как не конкретизирует пока что военные преступления. Статья 438 кодекса отсылает ко всем ратифицированным Украиной международным договорам. Именно поэтому сейчас сложно и квалифицировать, и расследовать по этой статье.

Мы ждем, что президент подпишет закон №2689, который, по сути, эту статью 438 разбивает и конкретизирует, определяя, какое наказание предусмотрено за то или иное военное преступление. Это облегчит работу украинскому следствию, прокуратуре и суду. Непонятно только, почему президент так долго тянет с подписанием. По сути это и будет имплементацией Римского статута в украинское законодательство.

МУС и так без всякой ратификации может судить кого угодно: украинских, российских комбатантов и их командиров, сепаратистов. Сама ратификация Римского статута даст Украине право участвовать в заседаниях и принимать решения на уровне с другими странами-участницами. Суд говорит: "У нас мало денег и ресурсов на Украину". И если бы Украина была страной-участницей, она могла быть не просто пассивным наблюдателем, который ждет, когда к ней придут следователи и, наконец, начнут расследование.

Что уже сделала Украина для того, чтобы расследовать военные преступления?

Украине удалось вплотную подойти к гармонизации своего Уголовного кодекса с международными практиками. Также удалось создать специализированную прокуратуру, которая сфокусировано работает с военными преступлениями. Также позитивно, что в структуре следователей СБУ и МВД собираются выделить профильных следователей. Это хорошо, потому что мы проводили серию тренингов в участках вдоль линии разграничения, но не всем они были нужны, ведь многие занимаются бытовыми преступлениями.

Что еще предстоит сделать?

Нам прокуроры говорят: "Мы приезжаем на место преступления, там побыл следователь СБУ или полиции, все затоптал, теперь непонятно, как расследовать преступление". Хорошо бы на уровне следствия выделить отдельную структуру, которая будет заниматься военными преступлениями. Это позволит эффективнее работать с ними, углублять знания о документировании, сборе доказательств, криминалистической экспертизе.

Также хорошо бы сделать отдельный корпус судей, которые будут судить военные преступления. Сейчас судьям начнут приходить дела, с которыми они никогда не имели дела. В практике украинских судов есть всего два судебных решения по 438 статье Уголовного кодекса, да и те написаны не лучшим образом и со слабой мотивацией.

Все мы понимаем, что нельзя всех судить, но и амнистировать всех нельзя. Нельзя судить всех, кто взял оружие в руки — у нас ни судей, ни прокуроров, ни места в тюрьмах на них не хватит. Сейчас судят по статье "незаконное владение оружием", но в условиях военного конфликта такого не может быть. Украина понемногу начинает смотреть на это через призму военного конфликта и международного гуманитарного права. Мало кто об этом говорит, но все понимают, что амнистия будет очень широкой. Наша задача — не допустить, чтобы под нее попали те, кто совершил военные преступления. Все мы хотим реинтеграции Донбасса. Но о примирении не может идти речи, если человека, который над тобой издевался, амнистируют, и он будет смеяться тебе в лицо.