Горбачев умер. И началась Большая Говорильня. Взбодрились разного рода нарративы, от генеральных до персональных. Все сорта банальности из закромов Капитана Очевидность. Это не значит, конечно, что говорят неправду; именно все так и есть: "дал нам свободу" и "замолчал Чернобыль", согласился на мирный демонтаж соцлагеря и ввел войска в Вильнюс и Ригу, отпустил политзаключенных и поддержал аннексию Крыма.

Благородный старик, спаситель мира, гроза виноградников и самогонщиков, который зачем-то снялся в рекламе дешевой пиццы и дорогих сумок. Все верно. Банальность – ведь это и есть правда, она указывает на известные факты; проблема в том, что она не добавляет ни нового знания, ни нового понимания. Не складывается цельная картина из всего того, что мы знаем о Горбачеве; не человек, а облако, куда скинули файлы самого разного содержания и расширения.

То, что мы знаем о Горбачеве и его делах – отличный материал для биографов и поп-историков; десятки книг о нем и его времени написаны, еще десятки непременно появятся, фильмы снимают и будут снимать. Нас здесь это не очень интересует, кроме разве что одного. В некрологах великим людям (да и просто знаменитостям того или иного калибра) скверные журналисты непременно употребляют штамп "Ушел такой-то, и вместе с ним ушла эпоха". О Горбачеве такого не скажешь. Его эпоха ушла давно, он умер в совершенно ином мире; скорее всего, он его не понимал – или боялся понимать.

Дивный новый мир вульгарного национализма, циничных диктаторов, жестоких тупых войн под разговорчики о желательности геноцида должен был ужасать Горбачева. Не таким он видел будущее лет 35 назад. Все пошло прахом. Впрочем, возможно он устал под финал своей долгой жизни, и ему было просто противно. Горбачев пережил свой мир, который хотел сделать лучше. От эпохи Михаила Горбачева не осталось даже горьких сожалений, разве что так – ностальгия кое у кого, не больше. Судя по всему, государственных похорон Горбачеву тоже не устроят, вместо артиллерийского салюта в честь усопшего – канонада войны в Украине.

Распад империи, который Горбачев пытался предотвратить, переделывая ее в "со-дружество", обернулся отложенной гражданской войной на ее бывшей территории. То, что удалось избежать благодаря чутью и стихийному здравому смыслу его архиврага Ельцина, сегодня вернулось стократ страшнее – войной полномасштабной, с ракетами и депортациями, войной современной и архаичной разом. Даже главный грех Горбачева (мне кажется, не сильно тогда осознанный им, просто следовал логике советского режима, и все) – Чернобыль – аукнулся именно в год его смерти; только теперь к Чернобыльской АЭС прибавилась Запорожская. Горбачев сделал все, чтобы покончить с ядерным шантажом на глобальном уровне, исходящим от великих держав, а все кончилось ядерным шантажом совсем невеликих людей уровня рэкетира из девяностых.

Горбачев верил в прогресс, и именно это делает его привлекательным для многих. Не в прогрессивное движение от десятого айфона к одиннадцатому, а, как это ни комично (и горько) звучит сегодня, в прогресс человечества – и вверенного ему кремлевскими старцами населения СССР. Сегодня вместо прекраснодушных идей о вечном мире и замечательном будущем – зомби русского империализма из конца позапрошлого века. Эпоха Горбачева умерла задолго до смерти самого Горбачева.

Тем важнее поговорить здесь о том, что это была за эпоха, без эмоций, базируясь на строгом историзме. И вот здесь нас, возможно, ждет несколько если не открытий, то хотя бы поводов к дальнейшему размышлению. Отправной точкой станет уникальный государственный пост, который Горбачев занимал и которого ни до него, ни после него не было. Президент СССР. В самом названии было заложено глубочайшее противоречие – Советская государственная система не предполагала "президентов", ни в теории, ни в практике. Советы как новый способ государственного устройства исходил из отмены принципа разделения властей. В буржуазной демократии – три ветви власти: законодательная, исполнительная и судебная – в принципе, независимые. Изначально Советы – следуя якобы примеру парижских коммунаров, а на деле Конвента времен Великой французской революции – мыслились и дающими законы, и приводящими в исполнение, и за оным исполнением следящими. Воля трудящихся воплощалась в прямой демократии Советов.

Естественно, в реальности все было не так, и, начиная с 1920-х, Советы стали придатком партийной власти, лепниной на брутальной каменной коробке здания СССР. Горбачев, природный социалист, хотел вернуть Советам власть (которой у них и не было никогда, на самом деле), то есть вернуть ее советскому народу. Однако его, если воспользоваться термином Оруэлла, демократический социализм парил над бездной – население СССР, навсегда политически дезориентированное (несмотря на ежедневную идеологическую накачку), никакой единой политической воли не формулировало, не выказывало, не собиралась проводить в жизнь.

Социалистическая идея справедливости принималась советским человеком скорее как "борьба с партийными привилегиями", общественное сознание разрывалось между полюсами грубой уравниловки и асоциального индивидуализма с его жаждой "хорошей жизни" лично для себя. Из-за этого (и из-за множества других причин) "вернуть власть Советам/народу" в конце 1980-х не получалось, тем более что КПСС и вассальные от нее организации и институции заранее забирали себе львиную долю депутатских мандатов – во избежание хаоса. Но получился именно хаос – а хаоса Горбачев не любил, будучи человеком, в значении XIX века, порядочным. Потому попробовали к советскому дичку привить классическую розу демократии западного типа – получился пост "президента СССР". Ничего из этого не вышло.

В этой точке неожиданно сходятся Михаил Горбачев и Андрей Сахаров. Последний предложил теорию конвергенции советского социализма и западной демократии; первый, хотя явно не испытывал теплых чувств к главному диссиденту страны, попытался по-своему реализовать ее. Даже если предположить, что такая конвергенция была возможна, оказалось слишком поздно. И дело не только в том, что советский социализм был уже мертв, возможно от рождения, так что его "лучшие черты" существовали лишь в риторическом регистре. Проблемным оказалось то, с чем его предлагалось конвергировать.

Условный Запад, с которым пришлось иметь дело Горбачеву (в основном, США, Великобритания и отчасти ФРГ), находился в условиях упадка социал-демократической, этатистской модели, благодаря которой по несоветскую сторону от "железного занавеса" оказалось возможным совершить послевоенный рывок, перестроить общество на более справедливых основаниях, создать условия для мощного экономического роста и технологической революции.

Рональд Рейган (а потом Буш-старший) и Маргарет Тэтчер были вождями неоконсервативной/неолиберальной революции, которая агрессивно уничтожала все то, что было дорого социалисту Горбачеву. Понимал ли он это – сказать сложно. Но объективно завершать "холодную войну" и говорить про "новое мышление" он был вынужден в компании своих идеологических антиподов. С Джимми Картером Горбачев еще мог бы обсудить то, как следует устроить общество, с Тэтчер, считавшей, что "нет такой вещи, как общество, а есть отдельные мужчины и женщины" он даже и спорить бы не мог, настолько в разных идеологических мирах они находились.

Крах горбачевских попыток перестроить СССР на лучших основаниях был обусловлен тем, что в эти лучшие основания не верило ни собственное население, ни те, с кем хотелось сообща строить прекрасное мировое будущее. Плюс советская бюрократия с подозрением смотрела даже на вполне социал-демократический план переустройства экономики на новый лад, предложенный Григорием Явлинским. Буквально спустя несколько лет та же бюрократия спокойно встроилась уже в совсем другую реальность, созданную радикальными неолиберальными реформами Егора Гайдара и его соратников. Горбачев оказался не только единственным президентом СССР, но и, наверное, единственным идейным социал-демократом в псевдосоциалистической империи.

Эта роль оказалась для него неожиданной. Осторожность советского партократа обернулась нерешительностью и непоследовательностью, непонимание современного мира – чередой внутри- и внешнеполитических оплошностей. С какого-то момента он потерял инициативу и вместо того, чтобы формировать повестку, следовал за той, которая как бы сама собой складывалась из перестроечного хаоса. Увлеченный похвальным устройством мировых дел, он проморгал внутренние национализмы, которые и развалили СССР. И, конечно, он проморгал восстание парт- и госаппарата, наиболее дальновидная часть которых переметнулась к предводителям советских республик, а самые наивные устроили ГКЧП, пытаясь сохранить страну и свою власть в ней, но смогли лишь поставить финальную точку в ее истории. Горбачев остался совсем один; даже из крымского плена его возвратил тот, кто увел у него все – СССР, президентский пост, власть, политическое будущее.

Знаменитое косноязычие Горбачева было индикатором его исторической неуместности. Он был первым генсеком, который пытался публично говорить "по-человечески". Если Сталин, Хрущев или Брежнев и принимались выражаться не на "генсекском языке", то делали это либо в узком кругу, либо при условии строжайшего запрета на трансляцию подданным сказанного. Горбачев попытался перебросить мостик между официозной и частной речью, но вышло комично – "обычный" язык он (в отличие, к примеру, от Ельцина) почти позабыл, а нового идеологического не придумал. Это была попытка объясниться на смеси двух мертвых дискурсов, заранее обреченная на провал.

Кажется, в последние годы жизни Горбачев заговорил по-другому, но это уже была речь, порожденная одиночеством и горечью человека позапозапрошлой исторической эпохи, которому довелось дожить до нынешнего времени, не предполагающего ничего из того, что было важно и дорого для него.