У аргентинского писателя Адольфо Биой Касареса есть удивительный рассказ о летчике, случайно оказавшемся в параллельном мире. Его самолет сбился с курса над джунглями и вынужден был приземлиться в каком-то городе, по виду не отличающемся от обычных городов Аргентины, да и вообще (условно говоря) западного мира. Те же улицы, дома, автомобили, прохожие. Лишь через некоторое время герой рассказа начинает испытывать непонятную тревогу, а позже понимает, что в этом городе не хватает некоторых вещей и слов, малозначительных, почти ничего не меняющих. Но все же, их здесь нет.

В ходе повествования открывается удивительная вещь: летчик действительно оказался в параллельном мире – точной копии нашего, с той разницей, что в нем, точнее в его истории, отсутствовал Карфаген. Не было ни этого государства, ни Ганнибала и Пунических войн, ни фразы "Карфаген должен быть разрушен", ни романа Флобера "Саламбо". Уклад жизни параллельного мира не рухнул от этого отсутствия, не пошатнулся, более того − это утверждаю уже я, а не Биой Касарес, − особенной разницы между миром, где Карфаген был, и миром, где Карфагена не было, нет. Вопрос только в том, что именно считать "особенной разницей".

Последние три месяца этот аргентинский рассказ назойливо преследует меня, задавая параметры для размышлений по поводу одной из громких тем нашего трагического времени. Не главной, конечно.

Главная – война, смерть, страдания и разрушения, вызванные вторжением России в Украину. И еще главная тема – то, что свою страну можно и нужно защищать от захватчика; украинцы и делают это, к удивлению всех, забывших столь простую истину. Наконец, есть такая тема: хрупкость нашего мира, который может шантажировать разнузданное ничтожество, окажись в его руках сколь-нибудь значительный – и, значит, опасный – ресурс.

А вот далее следует сюжет, претендующий на торжественную важность буквально исторической катастрофы, мнящий себя действительно главным – так, по крайней мере, считают те, кто с энтузиазмом его обсуждает. Мол, войны проходят, разрушенное отстраивают, диктаторы тем или иным образом умирают, а культура, точнее Культура – остается. В данном случае Великая Русская Культура. А она в опасности, ибо ее хотят "отменить". И она исчезнет, как Карфаген из параллельного мира Биой Касареса.

Перед тем, как перейти к дальнейшим рассуждениям, сразу укажу на аксиоматические точки, которые очевидны безо всяких разговоров.

Первое: любые толки о "коллективной вине" некоей национальной (этнической, религиозной, социальной и проч.) группы перед человечеством в силу того, что ее представители творят преступления разной степени тяжести, чреваты столь же тяжкими преступлениями. В лучшем случае такие толки отрицают здравый смысл, в худшем – подрывают сами основы мира, в которым мы сейчас живем.

Второе: то же самое следует сказать и о репрезентации (и, одновременно, габитусе) "провинившихся" групп населения земли, об их культуре. Об этом сказаны миллионы слов; см. заболтанный до отвращения кейс "нельзя/можно играть Вагнера (Бетховена и проч.) в Израиле".

Третье: следует уважать эмоциональные реакции жертв преступлений, совершенных представителями тех или иных групп населения Земли; инстинктивно жертвы действительно хотят отменить (по крайней мере, в своей жизни) то, что так или иначе исходит от мучителей, в том числе их "культуру", считая ее источником и инструментом своих страданий. Часто такие жесты выглядят нелепыми или даже зловещими, вроде экзотического утверждения Оксаны Забужко, что Лев Толстой замостил своими сочинениями дорогу русским танкам.

Это неразрешимая ситуация, и ее нужно просто пережить вместе с жертвами. Без человеческой солидарности и отрефлексированного сострадания никакой "гуманистической" культуры нет – а ведь те, кто защищает ту или иную культуру от "отмены" (чаще всего, свою, конечно), обычно напирают на ее "гуманизм".

Наконец, последнее. Ставить угрозу своей профессиональной деятельности, связанной с той или иной культурой, или даже возможность спокойного, по умолчанию, в ней существования, выше страданий народа, который на наших глазах пытаются уничтожить, – пошлость.

Я использую здесь это довольно опасное слово вовсе не в набоковском смысле. Да, именно Набоков заметил, что в других языках такого понятия нет; но в его случае я не стал бы обольщаться; для Набокова пошлость – характеристика Другого, немца или Ленина, неважно. Она немыслима в качестве атрибута "своих" – своих по тонкости чувств, по кругу мыслей, по исключительности таланта и проч. Как мы понимаем, данная позиция весьма уязвима, так что не будем тратить здесь время на ее обсуждение.

Лидия Гинзбург в записных книжках пытается дать другое определение пошлости: "Пошлость – это, в сущности, искажение ценности, неправильное обращение с ценностью. Пошлость либо утверждает в качестве ценности то, что для подлинно культурного сознания не ценно, либо унижает ценное, либо ценности, выработанные в недоступной ей культурной среде, применяет не там и не так, как следует; вырывает их из органической связи".

На первый взгляд, это почти то же самое, что имел в виду, но не говорил прямо Набоков. Но на самом деле, это определение гораздо шире – и гораздо беспощаднее. Во-первых, оно не менее уязвимо – ну что такое, в конце концов, "подлинное культурное сознание"? Кто его видел? Кто его определяет, как таковое? Но дело даже не в этом. Если следовать жестокой логике Гинзбург, мы все, так или иначе, пошляки, ибо любой в какой-то момент может быть пойман за руку при попытке неправильно обращаться с ценностью, или применять "ценное" не там. Все мы несчастные сукины дети, как говорил герой Фолкнера.

Тем не менее, есть дьявольская разница между ненамеренной, неотрефлексированной пошлостью, свойственной любой человеческой жизни – и использованием, пропагандой, продвижением, забронзовением пошлости в качестве орудия достижения своих целей, которые, согласно закону нарастания пошлости, сами становятся ею (если не были с самого начала). Ниже речь пойдет именно об этом.

Поговорим о "страдающей стороне" в истории с так называемой "отменой русской культуры" – т.е., о тех, кто видит прямую или косвенную угрозу себе, своему статусу, своему образу мышления. И здесь мы наблюдаем удивительное единство вроде бы непримиримых врагов. "Из концертных афиш вымарывают Чайковского, Шостаковича, Рахманинова. Запрещаются русские писатели и их книги. Я думаю, что бойкотировать такую культуру нехорошо. Она для нас неотделима от Родины, от России, где нет места этнической нетерпимости. Я буду и дальше любить свою культуру. Любить Чайковского, Достоевского, Чехова, Булгакова, Тарковского и других гениальных художников, которые сделали меня тем, кто я есть".

Рассуждение это известное и сотни раз повторенное самыми разными людьми, от путинистов до антипутинистов. Мнения здесь сходятся, защищать русскую культуру от отмены – дело необходимое и даже святое. Это вопрос поддержания и собственной идентичности (гениальные русские писатели, художники и проч. сделали меня тем, кто я есть), и государственной, общественной (русская культура неотделима от Родины). Редкий для России случай совпадения персонального и государственного.

Признаюсь, я схитрил самым недостойным образом, составив процитированный пассаж из двух текстов: выступления режиссера Кирилла Серебрянникова в Каннах и выступления президента Владимира Путина. Искушение было столь велико, что я не смог удержаться, – такое ощущение, что говорит это один и тот же человек. А ведь пропасть между ними, казалось бы, бесконечно глубока. Да, это один нарратив, который претендует на универсальность; его разделяет и пламенный оппозиционер, и благонамеренный либеральный интеллигент, и тот, кто эту культуру делает, и тот, кто эту культуру пытается ограничить, присвоить, пересобрать в своих политических и экономических целях. И, конечно, тот, кто данную культуру потребляет и в ней живет.

Этот нарратив далек от спокойной уверенности в себе. Он находится в состоянии вечной обороны относительно недавно занятых позиций: модерная русская культура по историческим меркам очень молода. Одновременно с этим он постоянно переходит в контратаку, поскольку разговоры о "вечной русской духовности" и проч. на деле маскируют моральную уязвимость культуры, основу которой заложили рабовладельцы, а развивали ее в тоталитарной стране.

Отсюда периодический срыв в истерику, лучший пример которой недавно продемонстрировал воинственный экс-президент Медведев: "Они нас всех ненавидят! В основе этих решений ненависть к России — к русским, ко всем ее жителям. Ненависть к нашей культуре. Отсюда отмена Толстого, Чехова, Чайковского и Шостаковича. Ненависть к нашей религии. Отсюда желание разгромить Русскую православную церковь и ввести санкции против ее патриарха. И так было практически всегда. И в период Александра Невского. И в Смутное время. И во время Отечественной войны 1812 года. И конечно, в XX веке, когда СССР постоянно жил под многочисленными санкциями. Я уж не говорю, что западный мир в конце тридцатых желал, чтобы Союз сгинул в схватке с Гитлером".

Можно как угодно относиться к этому, по сути, несчастному человеку, но никто лучше Медведева не обнажает подсознание российской власти. В этом подсознании – истерика людей, возомнивших себя Третьим Римом, которые панически боятся оказаться – в исторической перспективе – Вторым Карфагеном. Страх проснуться в мире, где отсутствие родного Карфагена практически незаметно.

Но самый интересный вопрос – не как и почему пытаются якобы "отменить" русскую культуру, и даже не – вполне предсказуемая – на это реакция, а состав и устройство того, что "находится под угрозой". Из чего "русская культура" состоит в головах яростных – или печальных – защитников. Ну и, конечно, почему она состоит именно из этого, а не другого.

Списки защищаемого у разных защитников похожи – и не слишком длинны. Под ударом оказались преимущественно литераторы Пушкин, Достоевский, Толстой, Чехов, Булгаков и музыкальные деятели Чайковский, Шостакович, Рахманинов. Кинорежиссер Тарковский. Иногда называют пару-тройку "чистых" поэтов (например, Тютчева и Фета, не замеченных в писании Великой Русской Прозы, подобно Пушкину, Лермонтову, Белому и проч.), крайне редко – одного-двух художников.

Причины попадания в этот список самые разные – и столь же незатейливые. Достоевский – ксенофоб. Толстой писал про войну и был офицером. Чехов – потому что как бы отвечает не только за словесность, но и за театр. Булгаков – киевлянин и нехорошо отзывался об украинцах. Чайковский – обычно люди далекие от классической музыки помнят лишь эту фамилию, плюс он написал злополучную "Увертюру 1812 года". Шостакович входит в патриотический канон благодаря "Седьмой симфонии". Рахманинов – Бог весть почему, возможно его путают с Прокофьевым. Тарковский – так как очень русский и очень культурный, см. "Андрей Рублев" и "Ностальгия". Пушкин же, понятное дело, попадает под любую раздачу, у него такая функция, он "наше все".

К тому же все это имена более или менее "конвертируемые" на Западе. К примеру, Тургенева вспоминают гораздо реже, Салтыкова-Щедрина, Фета, Римского-Корсакова, Лескова, Глинку, Федотова – никогда, а с XX веком и вовсе пустовато; сто раз задумаешься перед тем, как начать бить тревогу по поводу "отмены", скажем, Кузмина, Хармса или Шаламова, они ведь, в каком-то смысле, сами себя отменили. А дальше можно было бы приняться разбирать конкретные списки, исходя из бэкграунда их составителей, что поучительно и небезынтересно, но здесь мы займемся немного другим.

Что бросается в глаза при чтении перечня имен, призванного репрезентировать "русскую культуру"? Это все, так сказать, "большие пацаны", первый ряд; удивительным для наших дней (и для реальной русской культуры) образом он состоит исключительно из мужчин. Нет Ахматовой и Цветаевой, нет Анны Павловой, нет Губайдулиной. Я уже не говорю (если только о словесности) о Зинаиде Гиппиус и Лидии Гинзбург, Надежде Мандельштам и Нине Берберовой. "Русская культура" – преимущественно мужская, как и положено солидной традиционалистской державе. Любопытно, что в эту ловушку попались и те, кто, казалось бы, придерживаются широких взглядов.

Собственно, перед нами череда портретов, висящих в школьных кабинетах и Домах культуры. Или бюсты классиков, которых никто толком не читал – такие часто украшают вакантные ниши в коридорах и залах национальных библиотек. На самом деле, это никакая не "русская культура" (хотя названные персонажи к ней принадлежат и ее составляют, но речь ведь не о том, кем, к примеру, на самом деле, был Лев Толстой, не так ли?), и не "культура" как таковая – просто список селебритиз, которые при перечислении оправдывают и подтверждают само "наше" существование и величие. "Все наше навсегда", как пел Василий Шумов в начале перестройки.

Впрочем, на этом совпадение позиций по поводу того, что такое "русская культура", заканчивается. Дальше начинается размежевание, которое дает пищу для размышлений как о характере российской либеральной интеллигенции, так и о идеологических представлениях российской власти. Интеллигенция – точнее та ее часть, что после школы действительно открывала "Анну Каренину", плюс те, кто профессионально работают в изучении и воспроизводстве словесности, музыки и проч. – под "культурой" понимает почти исключительно "высокую культуру", а под "русской культурой" – "великую культуру". Будучи исторически расположена между "властью" и так называемым "народом", интеллигенция существованием и статусом своим обязана культуре. Культурой интеллигенция просвещает и смягчает нравы "народа" (попутно его возвышенно развлекая), а власти она пытается "продать" данную ситуацию, выводя из нее необходимость собственного существования.

Эта схема родилась относительно недавно, в сталинское время; к дореволюционной социальной функции русской интеллигенции она отношения почти не имеет. Соответственно, чем более великой является русская культура, тем нужнее интеллигенция; в условном Пушкине – залог особого статуса интеллигента. Потому и нужны списки "великих" – чтобы в случае необходимости предъявить их как тем, кто внизу ("народу"), так и вышестоящим ("власти"). Списками коммуницировать удобно, они сродни магическим заклятиям или молитвам. "Пушкин, Чайковский, Толстой" – советское "Отче наш".

Советской власти, переформатировавшей себя при Сталине в империю нового образца, этот подход очень пригодился. Пирамида строго централизованной иерархии идеально проецировалась на культуру. Наверху имперской пирамиды – великая русская культура, ниже ярусами идут прочие национальные, хорошие, прогрессивные, но уже второстепенные, локальные, счастливые тем, что в СССР под братским присмотром русской культуры они получили возможность развиваться. Венчает пирамиду бюст Пушкина.

Сталинская схема пережила Сталина, в слегка переформатированном виде послужив матрицей для всей советской культуры после 1953 года; разве что немного приглушили именно русский нарратив. Та же схема легла в основу и интеллигентского советского сознания времен позднего СССР: для власти Пушкин велик, ибо он главный литературный начальник в культуре, а прогрессивный советский интеллигент противопоставлял официозному Пушкину своего, живого, непосредственного, вольнолюбивого, с обгрызанными ногтями и донжуанским списком. Если в официозе Пушкин – Бог-Отец, то в здесь он Бог-Сын. К тому времени в канон вернули полузапрещенного при Сталине Достоевского, и все встало на свои места.

Схема оказалась живучей, пережив даже распад СССР и несколько анархические девяностые, когда усомнились, казалось бы, во всем. Но нет, в двухтысячные новой-старой власти понадобилась "национальная идея" и интеллигенция с готовностью подсунула ей до мельчайших деталей продуманный, тщательно откомментрированный список великих деятелей русской культуры. И он пришелся ко двору – см. высказывания Путина, Медведева и других.

Еще одна деталь. Эта схема выдает истинное представление российской (в основном, гуманитарной) интеллигенции о "культуре" вообще. В этом представлении культура есть сочетание "высокой культуры" и персональной "культурности". Первая исходит из того, что вот есть обычная жизнь с ее заботами, карьерой, семьей и прочим, а есть Культура – в выходные сходить в театр, или книжечку почитать, или там "серьезный фильм" посмотреть. Высокость такой культуры априорна, ибо в данной системе она должна противостоять низкой жизни. "Культурность" же предполагает социальный результат воздействия Культуры – наличие качеств, делающих человека социально-близким для благомыслящего интеллигента: начитанность, умение поддержать разговор, воспитанность и прочее, что всегда предполагалось у мальчиков и девочек из "хороших семей".

Представления нынешней российской власти о культуре гораздо современнее и интереснее интеллигентских. Для нее русская культура – весь обиход людей, которых власть относит к так называемому "русскому миру": бытовые привычки, социальные установки, психологические паттерны, культура высокая и низкая, абсолютно все. Это сведенная к ползучему прагматизму идея культурной ноосферы, собственно, то что и описано в процитированной выше великой песне группы "Центр":

Матрешка Балалайка

Волга Изба

Борщ Самовар

Спутник Блины

Навсегда навсегда

Все наше навсегда

Навсегда навсегда

Все наше навсегда

Пушкин Евтушенко

Иванов Петрова

Курчатов Калашников

Винтиков Шпунтикова

Навсегда навсегда

Все наше навсегда

Навсегда навсегда

Все наше навсегда

Если вернуться к “пошлости” в определении Лидии Гинзбург, то это оно и есть. Ценности вырваны из их связи с другими ценностями, из исторического контекста, перемешаны, превращены в довольно тупое месиво. Но это так, в сторону. Здесь важно другое: “ответственным” за данную пошлость вдруг становится русский язык – и все, на нем написанное и сказанное, вне зависимости от “ценности”. А это уже нынешний сюжет, прямо связанный с вторжением в Украину.

В песне группы “Центр” представлена культура одновременно модерная ("Спутник", "Курчатов") и традиционалистская ("матрешка", "балалайка", "самовар"). Литература в ней классическая ("Пушкин") и отчасти даже современная (тогда еще процветавший "Евтушенко"). Милитаризм ("Калашников") сочетается в этой культуре с милыми уютными "блинами" и явно апроприированным украинским "борщом". Все это прошито нитками русского языка; тронь их в любом месте и под угрозой окажется все – и Пушкин, и "Спутник" и балалайка.

Позднесоветская идеология осторожно старалась прямо не манифестировать эту схему прямо. Она, скорее, была укоренена в подсознании как власти, так и ее подданного, определявшего себя в качестве "русского". Лишь в правление Путина, особенно в последние десять лет, сталинская модель "русской культуры", обозначенная теперь как "русский мир", вошла в официальный обиход. В нынешнем западном контексте она выглядит как мейнстримная леволиберальная концепция "национальной идентичности" с соответствующей identity politics, только поменявшая розовые флажки околосоциализма на коричневатый стяг национализма в протофашистской стадии. Интеллигентские представления о русской культуре, как исключительно "великой", занимают здесь достойное, но не главное место, ибо в "русском мире" Газманов равен Пушкину, а академик Кадыров – академику Лихачеву. "Все наше навсегда".

Изнутри такая культура кажется не только вечной, но и единственно вечной из ныне существующих. Она гомогенна. Ценности ее никогда не ставятся под сомнение и не подвержены порчи историей. Эти ценности были таковыми всегда – и у них есть ненавистники, тоже всегда (см. хронологический размах сентенции Медведева, от Александра Невского до сегодняшнего дня). В этом заключается и невероятная привлекательность "русского мира" – и его же уязвимость.

Форсированная гомогенность выдает страх внутреннего конфликта, прежде всего, социального. Сладкий ладан проповедей о вечных ценностях великой русской культуры развеивается даже самой примитивной апелляцией к словам Ленина: "Есть две национальные культуры в каждой национальной культуре. Есть великорусская культура Пуришкевичей, Гучковых и Струве, — но есть также великорусская культура, характеризуемая именами Чернышевского и Плеханова". На самом деле, культур в русской культуре множество, даже внутри культуры господствующего класса. Скажем, все переживают по поводу отмены Пушкина и Достоевского, но что будет с тем же Чернышевским? Герценом? Солженицын под ударом, но Шаламов? Синявский? Чайковский с Шостаковичем bite the dust, но какая судьба ждет при таком раскладе панк-группу "Автоматические удовлетворители"? А про культуры рабочего класса и прочих классов и социальных групп я просто молчу.

Эта гомогенность, слепленная из столь разных элементов, как, к примеру, романтический национализм образца 1848 года и политика идентичности образца начала XXI века, и есть самое уязвимое для "отмены", ибо при отмене одного отменяется и прочее: убираешь группу "Любэ" – исчезает Тургенев. Или – кому какая ценность милее – убираешь Тургенева, исчезает группа "Любэ". Соответственно, в любую секунду может быть нанесен роковой удар сразу по всему вместе; каждый пустяк несет для "великой русской культуры" опасность оказаться великой карфагенской культурой, без которой параллельный мир Адольфо Биой Касереса спокойно обошелся. Что вызывает множество оживленных толков и споров, которые выглядят эгоистичными, пошлыми и совершенно бессмысленными во время настоящей кровавой войны, в которой вовсе не читатели "Хаджи-Мурата" пытаются стереть с лица земли соседнюю страну.