Директор "Левада-центра" Лев Гудков во время прямого эфира ньюзикла "Господин Хороший" на телеканале "Дождь". Фото: Валерий Левитин, РИА Новости. Все права защищены.Левада-Центр является крупнейшим институтом исследования общественного мнения в России. Регулярные опросы Центра по самым разным темам - от материальной удовлетворенности россиян до их представления о свободе - служат не только источником данных для социологов, политологов и журналистов, но и красной тряпкой для власти. В 2016 году Левада-Центру был присвоен статус иностранного агента: проступающий из опросов портрет общества не устраивает тех, кто хотел бы управлять этим обществом единолично (и, по возможности, - вечно).

Редакторы oDR Полина Аронсон и Михаил Калужский встретились с директором Центра Львом Гудковым и поговорили с ним о солидарности, политическом протесте, свободе и роли социологии в разобщенной стране. Мы публикуем это интервью в двух частях: в первой части речь идет о главных тенденциях в российском обществе с момента распада СССР, а во второй - о ценностях пост-советской личности и ее представлении о свободе.

Лев Дмитриевич, в своих публикациях и в своих интервью Вы очень часто возвращаетесь к теме разобщенности, к теме неготовности общества идти на риск, чтобы отстаивать свои интересы. В февральском интервью  "Эху Москвы", Вы подводили итоги опросам 2016-го, и много говорили о том, что общество пассивно, что молодежь видит мир в терминах "свои"-"чужие", и что ждать от нее готовности к риску не представляется возможным. И вдруг в течение следующих месяцев мы видим возникновение массовых общественных движений, социальных протестов. Мало того, что на улицу выходит молодежь — на улицу выходят дальнобойщики, а Петербург внезапно консолидируется в момент теракта. Что вы можете об этом сказать? Мы имеем дело с какими-то новыми видами солидарности или это что-то другое?

Нет, я не думаю, что это солидарность. Мое представление довольно скептическое, потому что общество действительно разобщено, а ситуация в стране после массовых протестов 2011 и 2012-го года — принципиально иная.

С моей точки зрения, режим вступил в совершенно другое состояние. Как определить его? Есть соблазн назвать его, как многие называют его, "мягким фашизмом", но мне это не нравится и не только потому, что здесь устанавливается поверхностная аналогия с режимом Муссолини, но и потому, что стоящая за этим потребность в негативной оценке замещает необходимость объяснения природы путинизма. Навешивание ярлыка заменяет анализ структуры этого режима, происходящих институциональных изменений. А они носят принципиальный характер.

За последние несколько лет администрацией Путина полностью взята под контроль судебная система, резко усилено влияние тайной политической полиции, генералитета, правоохранительных органов, укрепились все силовые структуры, им выдан карт-бланш на репрессивные действия в ключевых сферах экономической, социальной и интеллектуальной жизни страны. Они определяют не только кадровые назначения (а значит - контроль над социальной мобильностью и социальной структурой общества), но и политический курс, а значит - будущее страны.  

Усиление роли “органов” стало ответом на падение легитимности власти, последовавшее  после кризиса 2008-2009 года, когда рейтинг Путина и доверие к власти пошли вниз. Нижняя точка его популярности приходится на конец 2013 года. Именно тогда очень большая часть россиян — 47 процентов, если судить по нашим опросам, говорили, что они не хотят видеть Путина в качестве президента на следующий срок, еще больше заявляли, что они устали ждать от него выполнения своих предвыборных обещаний. Накопилось раздражение, вызванное прежде всего нерешаемыми социальными проблемами, коррупционными скандалами, произволом власти. Попытка залить это раздражение деньгами не очень удалась.

“Оппозиция” оказалась абсолютно неспособна создать какую-то политическую организацию

Стали быстро умножаться точки социальных конфликтов, напряжений, но они имели локальный и ограниченный характер - трудовых споров, забастовок, митингов обманутых дольщиков и т.п., хотя во многих случаях они принимали форму этноконфессиональных столкновений и погромов. Они, как правило, редко попадали в поле внимания общероссийских СМИ или социальных сетей. Заметными протестные выступления стали лишь с декабря 2011 года. Но и марш на Якиманке, на проспекте Сахарова, Болотная и т.п. - все это было не политическим движением, а моральным протестом против лжи и манипуляциями с “волеизъявлением большинства” общества. По сути, это было, с одной стороны, обращение законопослушных граждан к власти с чем-то вроде: "как вам не стыдно!", а с другой – карнавалом, на котором люди неожиданно осознали себя как "общество", а не безгласную плазму. Но больше все-таки – именно как просителей, почти ходоков к царю, а не полноценных граждан, обладающих чувством собственного достоинства и силы.

Сама по себе “оппозиция”, если можно её так называть, оказалась абсолютно не способна создать какую-то политическую организацию. А без этого протест пошел на спад, быстро распространялось разочарование из-за того, что власти не пошли на уступки, не удалось ничего добиться, наступило состояние дезориентированности в этой среде. Это важная вещь, дело не только в руководстве оппозиционных партий, но и в самих установках этого протестного движения. Общий тон - "Мы не занимаемся политикой", “мы лишь за честные выборы” — и прочее, и прочее, все это и привело к тому, что движение выдохлось. Симптомом этого поражения можно считать заметный всплеск эмигрантских настроений в среде городского класса, поддерживающего протестное движение.

Митинг против фальсификации выборов в Государственную Думу. Москва, 10 декабря 2011 года. Фото CC BY 2.0: Евгений Исаев / Flickr. Некоторые права защищены.Но власть, как оказалось, была очень напугана этим, для нее неожиданным и иррациональным движением, которое оно через некоторое время определило как прелюдию “цветных революций", инспированных Западом, как это было, по мнению кремлевской пропаганды, в Украине, в Грузии.

Ответом на протесты стало резкое ужесточение репрессивной политики. Я не буду тут пересказывать, в чем именно она заключалась: здесь и масштабные поправки в законодательство, и усиление цензуры в СМИ, дальнейшая монополизация контроля над ними, и давление на интернет, и точечные или профилактические расправы, показательные суды, и кампании по дискредитации организаций гражданского общества. Как Путин там говорил? - "А где посадки?"

Присоединение Крыма, война в Донбассе, конфронтация с Западом не просто остановили падение популярности Путина, но и вызвали самую мощную патриотическую мобилизацию, консолидацию с властью на основе активированных советских и антизападных, антилиберальных, отчетливо антидемократических представлений. Начиная с весны 2014 года Россия пребывает в совершенно другом  состоянии, чем раньше. Раскололся тот, условно говоря, прото-средний класс, который, собственно, и был фактором, ресурсом и носителем изменений. Удельный вес этого слоя можно приблизительно оценить в 18-25% населения.  

Имперская гордость и спесь лишь прикрывают отношение к государству как полному хозяину страны, распорядителю жизнью и собственностью своих подданных

Именно этот прото-средний класс больше всего был озабочен состоянием дел, не видя для себя жизненной перспективы в условиях путинского авторитаризма.

Большая часть его присоединилась к путинскому "большинству", это ясно видно на материалах опросов. Меньшая часть, буквально 7% упорных людей, ушла в глухое неприятие режима. Но это относительно небольшая доля населения чрезвычайно важна в социальном плане, поскольку это не просто более образованные, предприимчивые и информированные люди, но люди с моральным сознанием, с пониманием своей ответственности за будущее страны. А большая часть присоединилась. Сам по себе этот взрыв русского имперского национализма свидетельствует о том, что пропаганда подняла пласты представлений и сознания, которые гораздо более архаичны, чем может показаться на первый взгляд. Это даже не советские, а еще более глубокие представления.

Участник акции "Бессмертный полк". Фото CC BY 2.0: Елизавета Ходаринова / Flickr. Некоторые права защищены. Имперская гордость и спесь лишь прикрывают отношение к государству как полному хозяину страны, распорядителю жизнью и собственностью своих подданных.  

За этим стоит комплекс представлений о власти, характерном скорее для  17-го, самое большее – 18-го века. Поэтому идея политики как безусловной необходимости собственного участия в принятии решений, имеющих  значение для всех, идея общего блага, в России практически отсутствует. Никакого гражданского сознания, вроде "без представительства – нет налогов", здесь нет, власть может делать с народом все, что она считает нужным для своих целей (но в рамках возможного!). Как говорила на суде, где оспаривался статус  Левада-центра как иностранного агента, представитель Минюста: "государство может ограничивать конституционные права граждан", делая бессмысленной саму идею Конституции. Отсюда – сознание зависимых людей, или даже крепостных, могущих лишь просить власть о снисхождении и милосердии, но не свободных людей, видящих в государстве наемных служащих, ответственных перед  ними.

Поэтому все, что мы наблюдаем соответствует признакам  классического  тоталитарного синдрома, описанного еще 60 лет назад  Карлом Фридрихом и Збигневым Бжезинским: сращение политической полиции с аппаратом государственного управления, подчинение экономики политическим целям, культ вождя, террор, пропаганда, сокращение численности общественных организаций, установление полного контроля над средствами массовой информации... 

Все, что мы наблюдаем соответствует признакам  классического  тоталитарного синдрома

Не мне вам говорить, что произошло полное подчинение медийной сферы Кремлю.  Принудительная смена собственников медиакомпаний, разгон "Ленты.ру", закрытие ряда телеканалов - это все установление полного контроля над медийной сферой. Это важно прежде всего для провинции, где живет две трети населения, потому что  живущие в селе, малых городах люди – в силу бедности или технических условий - не имеют других источников информации, кроме ТВ и районной газеты или радио. Но даже дело не в информации, а в интерпретации, понимании происходящего, конструкции реальности, которая навязывается центральными каналами. 

В сентябре Вы выступали на открытии конференции N-Ost в "Телеграфе", и говорили о том, что очень важно иметь в виду, что государственные медийные кампании и государственная пропаганда принципиально неидеологичны, а цель государственной пропаганды — разрушить горизонтальные связи в обществе. Сейчас Вы говорите о том, что идеология появилась?

Появилась, да. После Крыма. За последние два-три года окончательно оформилась определенная идеологическая доктрина путинизма, важнейшими компонентами которой являются мифы православного "русского мира" или  "особой российской цивилизации", претендующей на свое пространство и место в ряду других культурно-исторических или геополитических ареалов.

Она не такая, какой была идеология в советское время. Она не обещает светлого будущего, она вся обращена в прошлое, к героическим временам русского милитаризма, к эпохе сталинских достижений, к символическим комплексам "великой державы", питающей национальную гордость и самоуважение, оправдывающая необходимость консолидации против Запада, политику конфронтации с развитыми странами. Ключевая  идея - мистическое тело тысячелетней России. Что за этим стоит?

Во-первых, это означает стерилизацию и вытеснение представлений о дифференцированности общества; за этим стоят очень бедные, убогие представления о социальной структуре общества — здесь нет понятий автономных или самодостаточных групп, со своим видением реальности, интересами, взглядами, этическими нормами, образами прошлого и будущего, нет ни классов, ни сословий, ни значимых региональных подразделений, одна плазма массовидной одномерности.

Состояние communitas?

Да, но это и есть тоталитаризм," единство" как отсутствие культурного или интеллектуального многообразия, социального плюрализма.

Не случайно здесь возникает образ "Единая Россия", абсолютно не случайно, как и "национальный лидер", или фюрер, дуче, бессменный и плебисцитарный "президент" — такая функциональная фигура воплощает в себе все ценности этой коллективности. "Путин – это и есть Россия", как говорил Володин. "Нет Путина – нет России". Поэтому, еще раз говорю, страна, начиная с 2014 года, пребывает в  совершенно новом или другом состоянии.

Мы говорим "Путин", подразумеваем - "Единая Россия". Фото CC BY 2.0: Кирилл Афонин / Flickr. Некоторые права защищены.Конечно, есть определенные социальные множества, которые не принимают этого, которые обладают известным, хотя и ограниченным иммунитетом по отношению к пропаганде.

Полного иммунитета нет, потому что пропаганда очень эффективна  в своем цинизме, и если она не в состоянии навязать новые стереотипы восприятия реальности, то она может разрушить прежние моральные или правовые  нормы. Ее сила в том, что она действительно разрушает основания гуманности, универсальной этики, потенциал солидарности (которая возможна на других основаниях, нежели национальном или племенном).   

Апелляция к мифологическому национальному прошлому всегда связана или воспроизводит представления о недифференцированной общности господствующих и подчиненных: "Мы — Россия". Но тем самым задается идея надличной непознаваемой силы, внушающей трепет и благовение, возникает ореол сакральности государства, а заодно – архаическая норма – образ прозорливого и мудрого правления, отечески заботливого, строгого и справедливого государства, защищающего народ от всяких напастей.

Пропаганда очень циничная, очень эффективная, она действительно разрушает всякое основание гуманности, морали и солидарности

Другими словами, мифология великого прошлого оправдывает наличие властной вертикали. Такое понимание социума вытесняет всякую идею репрезентативности, нет представления о разных интересах, нет необходимости представлять разные части этого общества, разные группы. Но одновременно с этим возникает негатив, порождаемый самой этой конструкцией, - представление о несоответствии правящей элиты этому мистическому образу: действующая власть воспринимается как наглая, коррумпированная, мафиозная  "система" (что, впрочем, не меняет  самого одномерного представления о социуме).

Такая одномерность социального целого чрезвычайно важна, ее не было в 90-е годы. И, конечно, подобная демагогия славного прошлого разрывает значимость межгрупповых связей и коммуникаций, взгляд на общество как единство в многообразии, соответственно, ценность социального понимания других людей, значимость социального воображения и способности к общению, качества социабельности, готовность к компромиссам, а не к насилию, подавлению  и уничтожению оппонента.

В конце июня едва ли не главной новостью стали результаты опроса про главную историческую фигуру России, где Сталин лидирует по всем показателям. Насколько это репрезентативно?

Абсолютно репрезентативно, мы ведем эти опросы в рамках нашего самого длинного проекта, который начался еще в 1989 году. Тогда Сталин не входил даже в десятку знаменитых людей просто. Он воспринимался как фигура чисто негативная, как садист, диктатор,  патологическая личность, особенностями которой объясняли и террор, и массовые репрессии 30-х годов. Никаких других схем для понимания особенностей советского времени тогда не было. Эта поверхностная критика советского времени отчасти воспроизводила предрассудки идеологии "социализма с человеческим лицом", распространенных в  ранние годы перестройки. Небогатая мысль сводилась к следующему: надо убрать плохих правителей, придут честные, демократы и тогда все пойдет…

Лакированный Сталин - центральная фигура новой идеологии. Фото CC BY 2.0: Patrick Lauke / Flickr. Некоторые права защищены. Но трансформационный кризис 90-х годов вызвал разочарование в реформах, тяжелейшую фрустрацию и состояние дезориентированности из-за слома привычных условий жизни, нарастания безработицы и очень глубокого падения уровня жизни.

Возникла сильнейшая реакция или ответная агрессия по отношению к реформаторам. Представление о том, что все реформы проводились по заданию Госдепа, ЦРУ и прочее, — оно начало формироваться именно тогда. В первой половине 1990-х годов никакого анти-западничества не было. 40 процентов считали, что нам нужно вступить в НАТО, присоединиться к Европейскому сообществу, если бы они взяли. Это была очень интересная ситуация. А потом началось обратное движение – ностальгия по СССР, по гарантированному минимуму - работы, пенсий, социальных благ, травма от утраты статуса Великой державы. Раскрутка этого комплекса чувств и представлений стала основой новой легитимности путинского правления. Популярность Сталина начала подниматься с приходом Путина.

Это было за счет каких-то непосредственных усилий Путина или это коллективное бессознательное вытолкнуло Сталина наверх?

Началось это с одновременного процесса централизации власти, с контроля над телевидением, и прославлением Победы в 1945 г. И выражал Путин эти массовые потребности в самоуважении, заявляя: нам нечего стыдиться, мы — великая страна, у каждой страны есть свои темные пятна в истории, свои скелеты в шкафу. Нам нужно воспитывать патриотизм, гордость за страну и прочее, нам в принципе  нужно другое отношение к истории. Именно тогда, в начале двухтысячных и пошла борьба с фальсификациями истории, требования предложить новую концепцию молодежного воспитания, создать новый учебник истории для школ. Если помните, Леонид Поляков, один из профессоров политологии и автор концепции нового учебника, в своих выступлениях говорил: нам нужно счастливое забвение прошлого, чтобы не порождать конфликтов между поколениями.

Этот идеологический тренд ложился на переживания травмы распада СССР,  массового осознания людьми себя потерпевшими, проигравшими от всех перемен, лузерами.

Это очень сильное переживание. Трудно себе представить, насколько оно было сильным, вот это ощущение: "мы хуже всех", "мы — нация тараканов", "мы — отрицательный пример, как не надо жить", "мы — Верхняя Вольта с ракетами" (если помните, тогда гуляло это выражение,  приписываемое Тэтчер). Важно, что такими были клише, посредством  которых  люди определяли себя, свое место в жизни и так относились к себе. Понятно, что реакцией на это могла быть  лишь потребность в каких-то позитивных утверждениях, основаниях для гордости. Поэтому раскрутка в 2005 году шестидесятилетия Победы и превращение войны в центральный символ национальной идентичности, символический сдвиг в массовой идентичности с революции на победу — все это отвечало потребностям самоутешения, уважения к себе.

Пропаганда  была бы беспомощной,  если бы не опиралась на реальные структуры и комплексы массового сознания, на запросы на уважение

Но важно, что в качестве компенсации предлагалось не признание личностных достижений, а уважение коллективное, имперское по сути своей.

Основания для него были уже готовыми, они лежали в прошлом, в подвигах предшествующих поколений. Поэтому эта гордость или самоуважение имеет квази-моральный характер. Лучше всего это видно на акции "Бессмертный полк" и демонстрациях георгиевской ленточки — чем гордятся? Присвоили триумф и славу поколения родителей, превратив их в свой собственный капитал и повод для демонстрации силы. Взять хотя бы все  эти надписи на машинах: "На Берлин", "Если надо, повторим" и прочее, и прочее — вот механизм компенсаторной работы. Присвоение чужой славы для собственного возвышения. В некотором смысле,  это настоящее мародерство  по отношению к предшествующему поколению. Но это очень сильно сработало и  работает сейчас, в том числе и после Крыма, после войны в Донбассе. Пропаганда  была бы беспомощной,  если бы не опиралась на реальные структуры и комплексы массового сознания, на запросы на уважение.

Для нас не так важны отдельные фигуры, как изменения всей конфигурации символических имен и представлений. За 25 лет ушли практически все символы революции или советской идеологии: Маркс и Энгельс просто исчезли, Ленин с первого места в списке самых великих людей всех времен и народов (а его в этом качестве называли в 1989 году более 70 процентов) опустился до 32 процентов. Исчезли старые большевики и деятели первых лет советской власти. Их место стали занимать  имперские символы — Петр Первый, прежде всего. А потом пошла  реабилитация Сталина, к 2012 году он занял первую позицию в этом списке (42%), став символом величия советской державы и гордости, образом решительного руководителя государства, обеспечившего быструю модернизацию страны, принесшего ей славу.

Акция "Бессмертный полк", Москва, 2016. Присвоение символов - или попытка найти свое место в истории? Фото CC BY 2.0: Владимир Варфолемеев / Flickr. Некоторые права защищены. За этим стоит отчасти критика настоящего (противопоставление  мощной державы – коррумпированному государству ), но в гораздо большей степени неспособность к моральной оценке прошлого, вытеснение и разрушений неприятного прошлого.

Самое интересное, что люди знают, что были массовые репрессии (хотя в последние годы явно тенденция к занижению масштабов репрессий). 68 процентов нам раз за разом говорят, что Сталин безусловно виновен в гибели миллионов невинных людей. Но ровно столько же говорят, что без него не было бы победы. И когда мы задаем следующий вопрос, а надо ли признать Сталина государственным преступником, люди говорят: нет. Потому, что это означало бы логически дальнейший  шаг — преступной надо было признавать всю советскую систему. А это уже противоречит коллективной идентичности, славе и прочее. Поэтому психологической реакцией становится: "Мы не в состоянии разобраться, кто прав, кто виноват, мы не знаем всей правды, давайте перевернем эту страницу истории и будем жить дальше".

Отсутствие понимания прошлого  – это  преступление интеллектуалов перед обществом, не озабоченного расколдовыванием нашей истории

В каком-то смысле отсутствие понимания прошлого  – это преступление интеллектуалов перед обществом, не озабоченного расколдовыванием нашей истории. Дело не в отдельных людях, дело в позиции академического сообщества в целом. Есть прекрасные работы историков о сталинском времени, есть серия публикаций РОССПЭН, есть, наконец, "Мемориал". Но  они не подхватываются средствами массовой информации, нет соответствующей дискуссии, а потому результаты их работы не доходят до общества.

Какую роль в подобной ситуации могут и должны играть социальные науки? Есть исследователи, которые считают, что у социологии есть обязанность перед обществом: социологические знания, результаты исследований должны возвращаться в публичный дискурс, чтобы человек, который когда-то поучаствовал в опросах, мог прочитать о самом себе не в научной статье, а где-то доступно. Какая у вас есть возможность сейчас разговаривать с публикой - особенно учитывая статус “иностранного агента”, приписанный Левада-Центру?

Это тяжелый вопрос, на самом деле. Потому что нас — ну вы знаете — ругают со всех сторон: с одной стороны, Кремль утверждает, что мы работаем на Пентагон, с другой оппозиция говорит, что мы публикуем данные о рейтингах власти, развращаем публику.

С моей точки зрения главная проблема интеллектуального сообщества в России— это дефицит понимания, крайне убогое представление о российском обществе, о природе государства, характере поддержки режима. Нет средств понимания. Их могла бы дать социология. При этом то, что у нас обычно называется "социологией" - массовые опросы населения - используется прежде всего для легитимации режима. Но это не социология, это — всего лишь опросные процедуры и методы, встроенные в систему политтехнологической работы.

То, что у нас обычно называется "социологией" - массовые опросы населения - используется прежде всего для легитимации режима.

Социология — это не цифры. Тот же самый рейтинг Путина, если его разобрать по-настоящему, это очень интересная вещь — там открывается двойственное отношение к нему. Модель "мы"-"они" с перевертыванием значения  и знака отношения, тут работает в полной мере. Сейчас показатели одобрение и доверия к нему  держатся на уровне 80-83 процента, практически не меняясь после Крыма.  

При этом, Путин очень большим числом респондентов (примерно 55-60 процентов)  воспринимается как глава коррумпированного, мафиозного государства. Важно, что оба эти представления уживаются в одних и тех же головах. Я уже не говорю о устойчивости отношения к российской власти как абсолютно коррумпированной, тотально коррумпированной мафиозной структуре, безответственной перед обществом, наглой. Причем, смена режимов не меняет такого восприятия -  оно держится очень устойчиво с 90-х годов.

Поэтому надо понимать это устройство, эту двойственность сознания, двоемыслие. Социология как наука, как способ понимания реальности, будучи привнесенной в СССР из принципиально другого общества, оказывается гораздо более сложной по своей структуре,  потенциалу объяснений, чем наше образованное сообщество.

Отношение к власти в России неоднозначное. Фото CC BY 2.0: cea + / Flickr. Некоторые права защищены. Социология родилась, вообще говоря, из многообразия новых социальных форм, которые возникли в ситуации модернизации.

Зиммель, когда писал свою  "Духовную жизнь в большом городе", — это одна из первых работ, из которых выросла американская чикагская школа, — да и Парсонс, они воочию видели эти новые формы, многообразие общества, трансформацию закрытого сословного социума в открытое общество с новыми институтами и интеллектуальными движениями. У нас после эпохи социализма и одномерности общества, сознательной политики стирания классовых различий, нет этого.

Поэтому социология представляется исключительно как опросная, как рейтингова, описывающая население как нечто единое целое. Если люди не видят сложности социального устройства, структуру общества, характер государственных институтов, то они либо воспринимают страну как один организм, либо видят только  то, что стоит перед глазами, отдельные элементы: вот протестное движение, вот дальнобойщики, вот Пикалёво там и еще прочее.

Поэтому оппозиция так неэффективна, она представляет по сути только себя, поскольку не в состоянии видеть те проблемы, которые значимы для громадной части населения, представить их как цели политической работы. Разве у нас кто-то говорит о проблемах, действительно заботящих население? С самого начала реформаторы представляли только вот этот прото-средний класс, который должен был их поддержать.

В ближайшее время мы опубликуем вторую часть этого интервью. В ней пойдет речь о российских представлениях о свободе и пост-советской личности. Следите за обновлениями на нашем сайте и в социальных сетях.