Общественное достояние / Википедия.

В 1977 году, к серебряному юбилею Елизаветы II Sex Pistols сочинили песенку "God Save The Queen", где социально- и поколенчески-близкой аудитории выносился приговор:

There's no future
No future
No future for you

В отличие от объекта своих насмешек, королевы, будущего у Sex Pistols действительно не было: через пару лет после убойного сингла они прекратили существование – Сид Вишез отправился на тот свет, а Джонни Роттен – в одиночное плавание по андерграундной музыке.

Семь лет спустя, в закрытом пролетарском городе Горький я сидел в квартире своего соратника по местному андерграунду и слушал русский вариант панковского гимна:

Ты - говно, я - говно, будущего нет.

Ты - дрянь, я - дрянь, будущего нет.

Королевы в СССР, как и будущего, действительно не было, а был в то время генсек по фамилии Черненко, одышливый полутруп, о существовании которого население страны вспомнило лишь в тот день, когда он окончательно стал трупом. Потому претензии создателей русского панк-гимна были обращены не к монархии, а к жизни самой. Жизнь в песне была представлена надоедливой подругой лирического героя и работой, на которую надо идти рано утром. Тоска в песне Андрея "Свина" Панова, Алексея Вишни и группы "Автоматические удовлетворители" носила бытовое происхождение, а не политическое или экономическое. Sex Pistols тоже не нравился уклад жизни, но по их мнению, он был создан "фашистским режимом" капиталистов, на вершине которого стоит трон, а на троне сидит Королева.

Советским Sex Pistols (название "Автоматические удовлетворители" – вольная калька с этого названия, конечно) не нравилась жизнь сама по себе, ее тоска, рутина, необходимость кого-то трахать и где-то работать. Характерно и упоминание в песне "Нью-Йорка", куда можно приехать, лишь "отвыкнув ненавидеть". Там, в Нью-Йорке, характер жизни решительно изменится: она станет "в миллиард свечей". Типичная панковская издевка над чаяниями обывателя, в данном случае – советского, плюс личный мотив: отец Свина, известный балерун, эмигрировал в 70-е и, в конце концов, оказался в Америке. Это отец-классический танцор зовет сына-панка в другую жизнь, но понятно же, что ее нет. Есть только одна жизнь, и она советская. Никакой политики, сплошная экзистенция.

Героям горьковского андерграунда, которые в 1984 слушали этот шедевр на магнитофоне "Маяк", было лет по 20 – и многие из них уже были знакомы с другим гимном безысходности (советской) жизни. Борис Гребенщиков сочинил песню "Я инженер (25 к 10)" в конце 70-х, но известна она стала чуть позже, попав на самиздатовский альбом "Аквариума" "Акустика" (1981). Там и звучат эти строчки:

Я инженер на сотню рублей,
И больше я не получу.
Мне двадцать пять, и я до сих пор
Не знаю, чего хочу.

И мне кажется, нет никаких оснований
Гордиться своей судьбой…

Это как бы о том же, о чем Роттен и Свин, о бессмысленности жизни и отсутствии перспектив, однако более прилично, я бы даже рискнул сказать, более буржуазно; заметим: отсутствие будущего у героя выражено в конкретной сумме. Более того, лирический герой имеет высшее образование и даже работает по специальности, что совершенно невозможно вообразить в отношении любых панков – британских, советских, таиландских. У последних тоска антисоциальная, у интеллигентного БГ – приличная, социальная, с претензией на высоколобость. В "25 к 10" присутствует непременная для продвинутой интеллигенции семидесятых смесь христианства с мистическим ориентализмом, представленном здесь в виде "начальника заставы" и "беспечного рыбака", опознать которых мог почти любой инженер на сотню рублей с культурными запросами, простирающимися до полки с продукцией великого советского "Издательства восточной литературы". Уж эти издания можно было найти в советских книжных магазинах почти всегда.

Итак, перед нами два варианта позднесоветской тоски и социальной апатии: деструктивная, антисоциальная, панковская – и интеллигентная, в каком-то смысле конструктивная, однако тоже антисоциальная. Не зря ленинградские певцы обоих версий антисоциальности были людьми одного круга, играли друг у друга на записях и концертах (БГ у Свина не играл, конечно, но Майк Науменко и Виктор Цой дружили с "первым советским панком" – а "Аквариум", "Зоопарк" и "Кино" есть Святая Троица русского рока), тусовались в одних и тех же местах. Именно для них – подпольных певцов позднесоветской социальной апатии – ленинградский КГБ создал специальный заповедник: пусть там резвятся под внимательным присмотром.

История ленинградского рока – и Ленинградского рок-клуба – известна, причем не только фэнам и специалистам по истории СССР. Ее хорошо помнят и в нынешнем КГБ, как бы оно сегодня ни называлось; некоторые ходы брежневских/андроповских времен прочно записаны в подкорке начальников политической полиции времен уже путинских. Стоило начаться скандалу с запретом концертов рэперов в провинциальной России, как тут же возникла идея – и у кого возникла, у директора Службы внешней разведки и Председателя Российского исторического общества Сергея Нарышкина, поклонника Высоцкого и Окуджавы! – помочь рэперам, давая им государственные гранты. В неолиберальной постсоветской России роль социалистического "клуба" играют капиталистические "деньги".

Идея посадить Хаски на денежную иглу идеально достроила впечатляющий ряд исторических аналогий между позднесоветским и позднепутинским временем. Брежнев правил 18 лет и Путин – 18 (на данный момент). "Афган" – "Крым". "Корейский лайнер" – "Малазийский лайнер". Цензура – цензура (пусть и мягкая). Застой – застой. Социальная апатия – социальная апатия. Музыка социальной апатии (подпольный рок) – музыка социальной апатии (рэп). "Гэбуха срывает концерты" – "гэбуха срывает концерты". И вот теперь еще и та же "гэбуха", пощелкав кнутом, предлагает молодежным героям пряник. Я уже не говорю о фильме "Лето" преследуемого режимом Серебренникова, где герои ленинградского рока оказываются сегодняшними хипстерами.

Схема настолько удобная для нехитрого мышления постсоветской прогрессивной интеллигенции, что она стала практически неизбежной в любом разговоре. По сути, перед нами common sense нашего времени, в который превратилась исчерпавшая себя "советская ностальгия". Ностальгия сконструировала собственный объект – и сделала его реальностью. Отметим только, что реальностью общественного сознания, метафорой, которая не объясняет, а, наоборот затемняет социокультурный смысл происходящего. Потому стоит разобраться в причинах, обстоятельствах, содержании двух исторических типов "русской тоски" – а также в том, в каких словах она выражается и как на нее реагирует власть.

Песни Свина и БГ дают нам возможность поговорить о сходстве и различии между советским вариантом модерного общества и западным. Понятно, что ни "Аквариума", ни "АУ" без импорта англоязычной рок/поп-музыки в СССР не было бы; однако, освоив язык чужого жанра, они стали говорить, вроде, о своем. Именно "вроде"; невозможно не заметить в их продукции универсальные темы и интонации: тинейджерскую неудовлетворенность окружающим миром, богемное отвращение к устоявшимся бытовым нормам поведения. Реакция схожа, но вот то, на что эта реакция происходит – по сути, разное.

Британский панк – ответ не ужасному несправедливому устройству общества, как такового (они были людьми проницательными и тонкими, британские панки), а данному состоянию общества и данному состоянию общественного сознания. Ненависть панков вызывали прекраснодушные хиппи, которые уверяли, что все хорошо – и что все будет хорошо, стоит только правильно смешать некоторые вещества и обустроить мирный промискуитет. Хиппи отвергали реальный западный мир 1960-70-х как нереальный, несуществующий, неважный, по сравнению с их миром. Панки, наоборот, были реалистами цинического извода и верили только в тот мир, что их окружал. И он им не нравился решительно. Бороться с ним невозможно (разве что The Clash бросились в политику), но подорвать его грубостью, агрессией, язвительной антисоциальностью можно. Иными словами "fascist regime" (эти ребята никогда в жизни не видели настоящих фашистских режимов) из "God Save The Queen" – явление безнадежно мерзкое, но, все-таки, временное, не онтологическое.

Удивительно, но онтологическим, данным раз и навсегда казался подпольным рокерам позднесоветский режим. О политике они не пели (не считая некоторых осторожных намеков скорее иронического свойства и пары действительно крутых строчек, вроде аквариумского "Немого кино") не только из-за боязни попасть в тюрьму, хотя и этого было бы вполне достаточно. О ней было петь бессмысленно, ибо политики в брежневско-андроповско-черненковском СССР, как таковой, на уровне повседневности не было.

Особенность позднего СССР – в тотальной деполитизации политического и идеологического, несмотря на "белый шум" партсъездов, лозунгов и программы "Время". После того, как коммунизм не наступил и разговоры о его скором пришествии остановились, внутренний курс режима превратился в набор сиюминутных мер, с помощью которых нужно было крепить статус кво, поддерживать жизнь, медленную работу экономических, социальных и культурных механизмов, к тому времени уже созданных и опробованных. Так возникло представление – как мы сейчас видим, опрометчивое – о том, что "все это наше навсегда". Бесформенное "наше" включало в себя набор определенных вещей и социальных ритуалов, потерявших в глазах чутких интеллигентов всякий смысл. В таком мире у них будущего не было – навсегда.

Соответственно, было две разные реакции. Субкультурная и просто общеинтеллигентская. Реакция номер один – песня "Ты говно, я говно, будущего нет". С социальной точки зрения, позиция, откуда это говорится, предельно откровенна: "я" и "ты" – мы часть говённого настоящего, которое не имеет будущего, потому и мы состоим из той же субстанции. Позиция предельно демократическая, на первый взгляд, но, на самом деле, невероятно высокомерная; на самом деле, "говно" не имеет привычки петь о том, что оно "говно", оно только мирно булькает. Соответственно, перед нами искусно сконструированная социальная роль "простого человека", требующая рефлексии и концептуализации. Ленинградцы в этом были все же не так не сильны, они порой сливались со сконструированной ролью (см. историю андерграундных поэтов Олега Григорьева, Владлена Гаврильчика и проч.); здесь требовался выросший между мастерской Ильи Кабакова и вечеринкой в Институте международных отношений московский ум. Что касается "Аквариума" конца 1970–начала 1980-х, то он весь укладывается – даже как-то подозрительно легко – в ставшую сегодня знаменитой концепцию "зон вненаходимости" советского человека (ее придумал Алексей Юрчак, см. его Everything was Forever, Until it was No More: The Last Soviet Generation). У кого-то такой "зоной" был шахматный клуб при районной библиотеке или кружок эсперантистов, у кого-то – Лао-цзы и Ли Бо. С точки зрения социальной терапии, разницы никакой. Главное минимизировать сигналы вовне за пределы такой зоны, в т. наз. "жизнь". А в "жизни" числиться можно и инженером, и дворником, благо зарплаты мало отличались; а больше все равно не дадут.

Сегодняшняя русская молодежная тоска имеет иные причины, да и облекается в другие слова и звуки. Прежде всего став все-таки рэпом, а не подпольным роком – в основном, рэпом, но не только, конечно. Речь идет и о довольно широком спектре продвинутой электронной музыки. Гонимая сегодня IC3PEAK – что-то в духе witch house, но помимо сложного звучания там начитывают – именно начитывают – тексты (с прошлого года на русском). Тексты эти убийственно мрачны. Эта тоска не претендует ни на избранность, ни на особый социальный статус. Рэп придумали люди, которые хотели рассказать другим таким же о вещах, которые для них равно интересны – в крайнем, гангстерско-коммерческом варианте, о "бабках, телках и тачках". Рэпер отнюдь не равнодушен к идее продвижения по социальной лестнице, его сильно интересует статус, его травмируют собственная бедность и социальная незначительность. Это, конечно, там, где рэп придумали, в черной Америке. Тем не менее, перекочевав в другие этнические и социальные группы – и в другие регионы мира – рэп не потерял своего социального заряда (см. феминистский рэп, мусульманский рэп и проч.) В конце концов, жанр предполагает многословие – и, соответственно, тут есть о чем поговорить.

Любопытно, что рэп почти никогда не претендует на универсальность, он ограничен рамками расовыми, этническими, социальными, культурными и проч.; однако внутри этих рамок он не терпит конкуренции, претендуя на то, чтобы быть единственным языком данной группы людей. И чаще всего, рэп с этой задачей справляется: говорить могут практически все, играть на гитарах и барабанах – относительно немногие. Несмотря на наличие и осознание своих рамок, рэп действительно готов заполнить все определенное им самим пространство – вытесняя не только другую музыку, но и книги и многое другое.

Потому в сегодняшней России рэп несокрушим. Рамки, в которых он живет, – даже не границы страны, а границы русскоязычного пространства. Единственная его граница – поколенческая; все-таки люди после тридцати русский рэп, кажется, не слушают. Но это пока – скоро тридцатник стукнет тем, кто живет в рэпе и рэпом сейчас. В каком-то смысле, впервые в истории русской культуры и российского общества появился действительно всеобщий жанр – и этот жанр питается ничем иным, как социальной апатией путинской России. Скорее так: социальная апатия последних лет 10-12 формулирует себя языком рэпа.

Что же собой она представляет – с точки зрения социополитической и социокультурной? Прежде всего, она является порождением местной версии неолиберализма, как способа устройства жизни и типа общественного мышления. Культ индивидуализма, конкуренции, меритократии, успеха, продвижения по социальной лестнице – вот единственная сегодня реальная российская идеология. И она превращается в зловонную труху при любом столкновении с реальностью путинской России. Социальные лифты забиты наглухо. Конкуренция чаще всего невозможна – ибо кто рискнет конкурировать с госмонополиями или фирмами, которые держат представители бюрократических династий или сотрудники спецслужб? Отстоять свое право невозможно – российские суды, как известно, не для этого. Даже обычная лояльность, более того, даже сверхлояльность, открывавшая дорогу для карьеры в позднем СССР, может не сработать – в России сегодня очень много сажают и сажают, в основном, именно конформистов, верящих в постсоветский путинский капитализм. Логику в этом найти невозможно. С другой стороны, и былых зон вненаходимости больше нет – для их создания нужно навсегда уйти из соцсетей, не пользоваться телефонами, не ходить в интернет, то есть, не жить. Но и отшельников, согласно логике неолиберального капитализма, настигнет та же судьба – их превратят в товар для символической продажи, выставив фото чудаков в Инстаграме. Получается, что спрятаться невозможно – и жить непонятно как.

Но самое безнадежно тоскливое – слова, которые при всем этом произносятся. Точнее – не произносятся. Вопиющая циническая социальная несправедливость и гниение административных, политических, судебных структур никак не прикрываются словами о справедливости и будущем. То есть, такой темы в официальном языке нет вообще. Она есть у условного "Навального" – однако у него она носит характер негативный; "Навальный" – критик, но не идеолог. Соответственно, социальная терапия в данном случае невозможна. Но она возможна в русском рэпе; в этом причина его сокрушительной популярности. Можно указать со стороны на причину твоей тоски, но легче от этого не станет. Но тоску можно "выговорить", "облегчить душу".

И в этой точке возникает власть. Власть, конечно, боится, что эти непонятные пацаны и девки в капюшонах начнут подрывать устои. Плюс эта власть боится любой неинтеллигентской культуры. Культурный продукт, который произведен приличными людьми с высшим образованием – по возможности, проживающими в столицах и немного волнующимися всякий раз на паспортном контроле в Шереметьево, – хорошо контролируется и трансформируется. Для этого (почти) не нужны тюрьмы – достаточно держать руку на денежных краниках. Но вот там, в спальных районах, или вообще, упаси боже, в Сибири или еще где – что с тамошними людьми сделаешь? Тогда-то и всплывает в голове сотрудника администрации президента или "Центра Э" набор позднесоветских мер по борьбе с подпольным роком. И рука одного "гэбэшника" тянется к рычагу на распределительном щите в клубе, где должен выступить рэпер Хаски. А язык другого произносит словосочетание "государственные гранты для рэперов".

Да, другое почти все, однако есть нечто общее в восприятии реальности БГ или Свином образца 1981 года и сегодняшними Хаски и IC3PEAK. Это то, что они данную им тоскливую реальность воспринимают как вечный порядок вещей, как "наше навсегда". Выводы же они сделали совершенно разные – хотя сотрудники спецслужб и либеральные журналисты пытаются убедить их в обратном, в том, что ситуация с выводами тоже одинаковая, "наша навсегда". Отсюда ощущение, что это "навсегда" скоро кончится.