После Петра Великого у России есть две разновидности внешней политики. Одна – идеологическая, другая – прагматическая, та, что в позапрошлом веке называли Realpolitik. Естественно, ни та, ни другая никогда не существовали в чистом виде; идеологически заданный курс на деле часто оказывался вполне приземленным, а следование практическим задачам могло завести государство в идеологические дебри. Но, все-таки, как тенденции – точнее даже, как интенции – эти два типа внешнеполитического курса можно нащупать в любой период российской/советской/российской истории. Потому ниже разговор о внешнеполитической ситуации, в которой оказалась сегодня обнуленная путинская России, будет вестись с оглядкой на вторую треть XIX века –на правление Николая Первого.

Сентимент стабильности

Существует огромное искушение мыслить так называемыми "историческими аналогиями". И в данном случае это искушение особенно сильно. Вот лишь несколько точек для сравнения. Российский правитель, который находится у власти более двадцати лет. Режим, стоящий на официозной цензуре, политическом сыске и идеологии державного консерватизма: в конце концов, именно при Николае Первом граф Уваров изобрел знаменитую триединую формулу "православие, самодержавие, народность". Кавказские войны. Тупое изуверство приговоров – по делу какого-нибудь "Нового величия" сейчас, а за сто семьдесят лет до того – по делу петрашевцев. Наконец – и тут у российского либерала возникает слабая надежда – Крым, как символ финального краха. "Когда-нибудь Путин сломает себе шею на Крыме, как Николай Первый", – думают сегодня некоторые.

Конечно, исторические аналогии – способ обмануть себя, не более. "История – метафора нашего сознания", – говорил философ Александр Пятигорский. Все так. Но, с другой стороны, эта метафора действительно существует в нашем – в общественном – сознании, и она исключительно сильна; все мы, общество, власть действуем согласно нашим гипотезам о реальности, сформированным, в частности, представлениями об истории. В смысле исторических метафор, ставших идеологическими поветриями, влияниями, а иногда даже и конструкциями, наше сравнение первых двадцати лет XXI века со второй третью XIX-го действительно имеет смысл – для разговора о том, что происходит сейчас с международным курсом путинского режима, и о том, что может со всем этим произойти уже в ближайшем будущем.

Прежде всего, это касается мерцания между "идеологическим" (возвышенным) и "реалполитическим" (прагматическим) в путинской внешней политике. И здесь опыт XIX века очень важен. Николай Первый считал себя державным наследником Петра Великого – и продолжателем "рыцарских" принципов Павла Первого. В отношениях с Османской империей он придерживался экспансионистского подхода, выдавая его за приверженность святому делу защиты православных христиан. В Европе же Россия играла роль дальнего не очень приятного родственника, от которого можно ждать чего угодно. Несмотря на вроде бы приличные отношения с Пруссией, Австрией и – до революции 1830 года – Францией, несмотря на защиту легитимистских ценностей консервативнейшего Священного Союза, который после 1825 года, кажется, уже никому и не нужен был, кроме самого русского императора, из системы международных отношений, из "концерта континентальных держав" Россия потихоньку удалилась. Причем, по своей же воле. С Великобританией отношения и вовсе были натянутые – из-за "восточного вопроса"; о Франции и не говорю – сначала свержение монархии Бурбонов в этой стране, а потом, в 1848-м, и свержение монархии как таковой превратило ее в персонального врага Николая Первого. Французы отплачивали тем же, поддерживая восставших поляков в 1831-м и принимая русских политических эмигрантов. Чем могущественнее казалась самоизолировавшаяся Россия, тем, на самом деле, хуже обстояли ее дела на международной арене. Ситуацию не спас даже 1849 год, когда русская армия помогла Австрии подавить восстание в венгерских землях. Вообще европейская революция 1848-1849 годов сыграла роковую роль в российской истории. С одной стороны, Николай Первый закрутил гайки внутри страны, окончательно оттолкнув от себя образованное общество бессмысленно жестокими преследованиями "недовольных"; с другой, Россия снискала себе прозвище "жандарма Европы". При первом же удобном случае, европейские страны и Османская империя организовали антироссийскую коалицию, которая – при враждебном русскому царю нейтралитете Австрии и Пруссии – довела России до катастрофы в Крымской войне. "Дон-Кихот самодержавия" Николай Первый то ли умер, то ли покончил с собой в финале бесславной кампании в Крыму.

Следует также отметить следующее – и очень важное – историческое обстоятельство. Нынешняя националистическая правопопулистская волна на Западе во многом основана на реанимации идеологических принципов середины позапрошлого столетия. "Традиционные ценности", к которым апеллируют сегодня Орбан и Качиньский, есть изобретение романтической эпохи; "национальный дух" – родом оттуда же, из времен "Национальных возрождений". Я уже не говорю о русских идеологических конструкциях, которые еще недавно выглядели заплесневелыми реликтами досоветского времени, но внезапно вновь кажутся актуальными, – к примеру, споры "западников" и "славянофилов" об "особом пути России", и, конечно, помянутая выше формула "православие, самодержавие, народность". Естественно, мир сегодня совершенно иной, нежели во времена оперы "Жизнь за царя" и фельдмаршала Радецкого; но энтузиазм, с которым этот мир рядится в мундиры и фраки того времени, исключительно интересен.

Внешний курс Путина всегда был заложником идеологического даже не постулата, а сентимента "стабильности" – что опять-таки отсылает нас к николаевскому правлению. С самого начала 2000-х "стабильность" представлялась и как единственно достойная цель, и как наилучшее для постсоветской России средство ведения политики. Но – и здесь отличие от позапрошлого века – путинская "стабильность" была как бы выведена из идеологического поля, она не окрашивалась ни в коммунистический красный, ни в антикоммунистический белый; в стабильности не предполагалось никакого позитивного содержания – только негативное, апофатическое.

Стабильность равняется отсутствию нестабильности, и точка. Или: российская стабильность XXI века – обратное от "лихих девяностых". Отсюда и якобы прагматический характер политики, как внутренней, так и внешней, основанный на задачах ближайших (изредка слегка отдаленных), но никак не стратегических. Подобный оппортунизм особенно заметен был в международном курсе России первого десятилетия этого столетия. Возможности прощупывались любые, вплоть до вступления в НАТО, но ни одна из них не воспринималась как нечто абсолютное. Все зависело от расклада сил, прежде всего, внутри страны – и от соответствующих пропагандистских задач.

Одинокий Доктор Зло

А ситуация была – и остается – таковой. Советский Союз распался, оставив после себя два геополитических слоя, в которые оказалась укутанной Российская Федерация. Внешний слой – бывшие государства соцлагеря – почти все быстро перебежали на сторону победителей в "холодной войне". Отыграть это назад в конце 1990-х было уже невозможно, потому российское влияние здесь оказалось слабым, в основном – финансовым/коррупционным.

Внутренний постсоветский геополитический слой (бывшие республики СССР), в свою очередь, поделился на две части. Балтийские государства стремительно переместились (с экстренной помощью Запада) из внутреннего слоя во внешний, хотя и не до конца – из-за запущенного вопроса о своем русскоязычном населении, вопроса, который этнически-ориентированный правящий класс этих стран решать на захотел, в результате чего возникла глубокая и очень болезненная проблема. Ее Россия и использует, пытаясь вмешиваться в дела балтийских стран, впрочем, не очень успешно. Столь же малоэффективной является российская политика в отношении и прочих стран этого внутреннего геополитического слоя. Путинский режим может здесь похвастаться лишь настороженной дружбой Армении и нескольких центральноазиатских государств, которые Россией скорее пользуются, нежели поддерживают ее.

Сейчас, когда я пишу эти строки, российская власть пытается извлечь максимум выгоды из ситуации в Беларуси, но делает это довольно неуклюже, потому и в Европе, и в самой Беларуси попросту опасаются очередной военной агрессии. Если такое случится, Минск будет потерян для Москвы точно так же, как были потеряны Киев и Тбилиси. Что касается так называемого "дальнего зарубежья", то здесь у России ни покровителей, ни друзей, ни даже клиентов почти нет; среди последних можно назвать разве что кровавого сирийца Башара Асада. Китай прагматически использует слабость Москвы, ничего больше. Американский правящий класс никогда не простит путинскому режиму истории с выборами 2016 года – да и многого другого. О странах ЕС даже и говорить не стоит, особенно сейчас, после истории с отравлением Навального.

В обсуждении ни одного по-настоящему глобального вопроса мнение России не играет абсолютно никакой роли, от экологической проблемы до американо-китайского конфликта. Единственная мировая роль, оставшаяся президенту Владимиру Путину, – всеобщее пугало, слегка комичный, но относительно опасный Доктор Зло, посылающий клоунов посыпать ядом дверные ручки в тихом английском городе, или травить своих собственных оппонентов внутри страны. Или похищать западную вакцину от ковида. Или взламывать компьютеры сотрудников американского Госдепа. Или зачем-то устраивать переворот в маленькой Черногории. Но, если убрать кинематографические детали, правда довольно проста и грустна. Подобное положение страны в международных отношениях обычно называют "изоляцией".

Море и утес

В случае с путинской Россией речь идет о, преимущественно, самоизоляции, точнее – об изоляции, ставшей результатом трансформации определенного внешнеполитического курса. Этот курс, начинавшийся как абсолютно практический, в духе Realpolitik, превратился, в конце концов, в зловещее идеологическое донкихотство, в покушение на величие с негодными средствами. Попробуем подробнее взглянуть на то, как осторожный прагматизм превратился в великодержавные фанфары.

Как мне кажется, именно концепция "стабильности" во многом стала причиной такой трансформации. Теряя рычаги давления на своих соседей – и на страны, находящиеся вдалеке, но важные – путинская Россия взяла на вооружение характерный скорее для тайной полиции, нежели для дипломатии, способ оказывать влияние и держать под своим контролем. Этот способ заключается в том, чтобы поддерживать в странах, которые хочешь сохранить в своей сфере, очаги нестабильности, часто искусственно, десятилетиями подпитывая эти конфликты, получая, таким образом, возможность выступать арбитром, гарантом поддержания стабильности в данной точке нестабильности.

Еще в 1990-е в Грузии такими точками стали Абхазия и Южная Осетия, а в Молдове – Приднестровье. Грузинская война 2008 года стала апофеозом подобной политики; оказалось, что с помощью очагов нестабильности действительно можно держать соседей если не под контролем, то на крючке. И тогда от поддержания таких очагов путинский режим перешел к их созданию – так в 2014 году началась война на Донбассе. Одновременно, от концепции "защиты границ от врага" режим перешел уже к прямой агрессии, оккупировав Крым. С точки зрения реалполитики, эти действия были совершенно бессмысленными – они навсегда поссорили Россию с Украиной (по крайней мере, нынешнюю Россию с нынешней Украиной) и Западом, создав неразрешимые конфликты на ее собственных границах. Путинский режим заполучил в Донбассе свой Ольстер и свою Палестину.

Любопытно, что эти внешнеполитические просчеты, если не сказать преступления, были сделаны, исходя уже из совершенно других соображений, нежели практические. Путинская стабильность перестала быть полой, она наполнилась российской версией западного правого консерватизма, которую перемешали с идеологическими принципами внешней политики Николая Первого, особенно последнего десятилетия его царствования. Путинский режим возомнил себя несокрушимым утесом, возвышающейся над бурными водами объятого радикализмом Запада, прямо как в известном стихотворении Федора Тютчева 1848 года "Море и утес":

"Волн неистовых прибоем

Беспрерывно вал морской

С ревом, свистом, визгом, воем,

Бьет в утес береговой –

Но спокойный и надменный,

Дурью волн не обуян,

Неподвижный, неизменный,

Мирозданью современный,

Ты стоишь, наш великан!"

Этот мессианизм стабильности, опрометчивая вера в несокрушимость собственного политического строя породили у российского руководства иллюзию собственной безнаказанности, чему, конечно, способствовало ослабление США в президентство Трампа и Европейского Союза из-за Брекзита. В результате путинский режим сам себя убедил в собственном величии – и стал действовать соответствующим образом. Риторическое прикрытие осторожной внешней политики уязвимой и не очень влиятельной страны превратилось, в конце концов, в содержание ее международного курса.

От изоляции к Постконсервативному Интернационалу

Так сложилась нынешняя – весьма опасная – ситуация. В каком-то смысле, от борьбы с импортом демократической ("цветной") революции режим Путина сегодня перешел – подражая Николаю Первому – к импорту контрреволюции. Проблема в том, что импортировать контрреволюцию некуда и незачем. Никто не приглашает российских солдат подавлять возмущения своих подданных, даже Александр Лукашенко (по крайней мере, пока). Более того, страны, окружающие Россию, по большей части, идеологически столь же консервативны – по-новому консервативны, правопопулистски консервативны – как и она, а то и более ее.

Этнический национализм в Украине (пока полуофициозный) или Венгрии (официозный) гораздо сильнее, чем в России; политика поддержки "традиционных ценностей" в Польше или Литве даст фору любой Елене Мизулиной. При этом идеологическое родство не делает нынешнюю Россию политическим союзником этих стран. Достаточно вспомнить Польшу, для которой либеральные Ангела Меркель или Эмманюэль Макрон несравненно ближе Путина. Итогом двадцати лет внешней политики стало то, что Россия воспринимается как чужой – часто как враг – даже теми, кто принадлежит к тому же идеологическому ландшафту.

Как Россия будет выбираться из этого тупика – непонятно. Среди прочих, здесь возможны два варианта. Либо самоизоляция станет окончательной, ближе к Северной Корее, чем к Николаю Первому. Либо – как уже говорилось в предыдущем тексте – новый идеологический консенсус внутри страны (при позднем Путине или уже без него; в данном случае, неважно) позволит совместить осторожное либеральное "западничество" в его культурно-консервативном изводе с неприятием всего подлинно революционного в современном мире – феминистского, экологического, антирасистского, социалистического движения. И тогда у России появится шанс перекинуть мостик к подобным же силам в Европе и Америке, поучаствовать в создании новейшего Постконсервативного Интернационала.

Таким образом кое-какое международное влияние можно вернуть – однако за это, наверняка, придется расплачиваться многими приобретениями последних десяти лет, в том числе и территориальными. Но подобный курс, вроде бы чисто идеологический, рано или поздно трансформируется в реалполитический. Это уже будет зависеть от нового расклада сил и в мире, и в самой России. В любом случае, изношенный механизм двух типов российской внешней политики продолжит свои обороты. Остановить его может только полная смена социально-экономической и политической системы в стране, только превращение государства в подлинно социальное и подлинно демократическое, в такое, которое будет действительно выражать волю и интересы общества, в том числе и во внешней политике.