"Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженным!" – эта идея, кажется, занимает человечество не одно тысячелетие. Как стать счастливым самому? Можно ли сделать счастливыми других? Кто и что может быть источником счастья в мире, полном горя, трагедий и абсурда? Каждое общество и каждая эпоха отвечает на эти вопросы по-своему. Сегодня мы все чаще слышим, что счастье – исключительно результат личных усилий и работы над собой: нужно просто "поверить в себя", "научиться мыслить позитивно", в конце-концов, "выбрать быть счастливым"! У многих психологов, социологов и философов эта идея вызывает серьезную критику: счастье, из которого изъята социальная реальность, выглядит, по крайней мере, неубедительно. Ведь само наше понимание того, что такое счастье, сильно зависит от условий, в которых мы живем.

Кыргызские исследователи Нина Багдасарова, Георгий Мамедов и Мохира Суяркулова посвятили два года тому, чтобы понять, как выглядит "счастье" в глазах их соотечественников. Особенно важным для них было понять, что понимают под "счастьем" ЛГБТ- и квир-люди, чаще других сталкивающиеся с неприятием и насилием. Результатом их работы стала "Книга о счастье. Для молодых (и не очень) ЛГБТ-(и не только) людей". Эта книга – отрывок из нее был недавно опубликован на oDR – действительно рассказывает не только об отдельных сообществах, но и затрагивает более широкие темы: как изменилась идея счастья на постсоветском пространстве? Что такое счастье в "левом" понимании? Почему глобальная индустрия позитивного мышления не делает людей счастливее – ни в Кыргызстане, ни в России, ни в США? Об этом oDR поговорил с авторами "Книги о счастье".

Кажется, еще никогда люди не знали о счастье больше, чем сейчас. В каждом книжном магазине – целые полки книг с советами о том, как его достичь, появились даже новые профессии по производству счастья, например, happiness managers в больших компаниях. Но счастливее, судя по всему, мы не становимся: депрессия, эмоциональное выгорание – это проблемы, очень распространенные в современных развитых обществах. Что происходит? Почему так борясь за счастье, мы его не находим?

Мохира Суяркулова: Один из исследователей, вдохновивший нас на то, чтобы заняться изучением счастья – британский клинический психолог Дэвид Смейл – очень много размышлял над этим вопросом. В своей книге "The Origins of Unhappiness: A New Understanding of Personal Distress" он пишет: общество заинтересовано в том, чтобы появились какие-то институты и системы, которые бы отвлекали внимание от системных проблем – социального неравенства, бедности и других "несчастий", которое оно производит – и перекладывало бы ответственность на отдельных личностей. Смейл говорит, что вопросы "как стать счастливее" или "как бороться с депрессией" – это не технические, а этические вопросы. Как жить хорошо, как прожить хорошую жизнь – это философские фундаментальные вопросы о человеческом бытии. Мы пытаемся их разрешить какими-то ухищрениями на личном уровне, а это невозможно.

Георгий Мамедов: Смэйл – один из самых известных критиков психотерапии, хотя он сам – клинический психолог с большим опытом. Он разработал свою собственную школу материалистической психологии, главный тезис которой: никакая индивидуальная терапия, никакое лечение отдельных пациентов не будет эффективным, если не реагировать на то, что происходит в обществе. Но в то же время, в своей критике психотерапии, он отдавал ей должное и подчеркивал, что психотерапия может помочь хотя бы потому, что человек получает возможность быть услышанным. Но дальше, по его мнению, психотерапия будет работать только в том случае, если психотерапевт поможет клиенту увидеть, что причины его несчастья имеют внешнюю, социальную природу, чтобы снять с человека чувство вины. И как следующий шаг – человеку нужно помочь определить и найти доступные ресурсы, чтобы преодолеть ситуацию. Наша книга во многом воспроизводит эту психотерапевтическую логику Смэйла, хотя напрямую мы на него не ссылаемся.

Мы пытаемся опровергнуть миф о несчастье или о счастье как каком-то личном достижении, о том, что счастье – это только индивидуальная работа, Ведь на самом деле мы становимся счастливыми или несчастными в большей степени на пересечении социальных, а не личных векторов. В нашей книге мы не даем советов, но пытаемся очертить ресурсы, которые люди могут использовать для того, чтобы становиться счастливее настолько, насколько это возможно: простраивать границы, выстраивать коммуникацию с людьми, находить для себя сообщества, понимать социальные причины их несчастья.

Индустрия счастья – это скорее индикатор того, что социальные проблемы несчастья становятся все более и более очевидными и все менее регулируемыми на общественном уровне. Соответственно, появляется рыночный ответ, пытающийся предложить отдельному человеку какую-то таблетку, анестезию для того, чтобы смягчить эффекты от социальных процессов. Чем больше поп-психологии, коучей личностного роста и позитивного мышления, тем скорее всего хуже становится общественная ситуация, в которой мы существуем.

Социологи Ева Иллуз и Эдгар Кабанас, авторы замечательной книги об индустрии счастья "Manufacturing Happy Citizens" считают, что "моральный смысл нашего существования состоит не в погоне за счастьем, а в приумножении знаний стремления к справедливости". Насколько вы согласны с этим тезисом? Не предлагают ли нам в очередной раз отказаться от своего личного счастья и пожертвовать собой во имя какой-то идеи?

Нина Багдасарова: В психологии есть понимание того, что если ты счастье делаешь целью своей жизни, то скорее всего ты проиграешь. Потому что счастье – это эффект, который сопровождает твою жизнь, оно возникает, если ты занят какой-то осмысленной деятельностью и у тебя есть цели, в которых ты видишь смысл. А если ты просто гоняешься за счастьем, то это в принципе пустое означающее, за которым ничего не стоит, это иллюзия и миф.

Кроме того, нужно уметь различать удовольствие и счастье. Никто не отменял того, что жизнь может быть приятной или неприятной, сложной, проблемной. Гедонистический аспект важен – почему бы мне не получать от жизни удовольствие? – но это напрямую со счастьем никак не связано. Есть масса несчастных людей, у которых все есть и которые при этом чувствуют себя глубоко депрессивными и не знают, куда приложить свои силы.

Мохира Суяркулова: Да, это такое тоже противопоставление гедонистического понимания счастья и эвдемонического (эвдемонизм – этическая философия, считающая стремление к счастью основой нравственности человека – прим.ред.). Вирджиния Вульф писала, что невозможно думать хорошо, любить хорошо, писать хорошо, спать хорошо, если не поесть хорошо. Это и есть пирамида Маслоу: существуют базовые нужды и простые удовольствия, без которых мы не можем стремиться к осмысленной жизни. До того, как мы не достигнем определенного минимального уровня благополучия, у нас просто не будет никакого ресурса для какой-то идеальной, осмысленной жизни.

Георгий Мамедов: Одна из целей, которую мы преследовали в этой книге – это обозначить параметры левого или социалистического понимания счастья. Все политические проекты предполагают какую-то идею счастья, даже если они ее не артикулируют. Например, консервативная идея счастья заключается в "скрепах": будь частью общины, семьи и нации, подчиняйся, принимай готовый порядок, люби Родину, мать твою – и ты будешь счастливым. Этому есть противоположный мотив, либеральный – преследуй личный успех, ставь себя во главу угла, занимайся саморазвитием, личностным ростом для того, чтобы зарабатывать больше денег, и это сделает тебя счастливым.

Мы сейчас находимся в такой ситуации, в которой левая идея в общем-то дискредитирована на разных уровнях, в том числе и из-за невозможности предоставить проект счастья. Все левые дискуссии, действительно, сводятся к тому, что было сказано выше: людям нужно "поесть", чтобы получать какие-то удовольствия, а очень многие не могут себе этого позволить. Понятно, что под "поесть" понимается целый спектр базовых жизненных ресурсов, которые оказываются недоступными для все большего числа людей. Получается, что любая левая повестка сводится к нижним уровням пирамиды Маслоу.

Как говорил Брехт, "Erst kommt das Fressen, dann kommt die Moral" ("Cначала жратва, потом мораль" – прим.ред.).

Георгий Мамедов: Да. И это не очень привлекательно, потому что мы все-таки действительно стремимся к счастью, но не очень понимаем, каким оно может быть, какая идея счастья заложена в социалистическом политическом проекте. Для нас было важно это обозначить. При этом мы все равно должны признать, что идея счастья "слева" никогда не будет такой же простой, просто потому что она не может быть иллюзорной, никто не может обещать тебе спошного удовольствия. Ответ, который мы попытались сформулировать – счастье в солидарности. Мы можем быть счастливыми только будучи солидарными с другими людьми.

Для счастья важен не столько индивидуализм, сколько личная автономия, которую нельзя приравнивать к эгоизму, индивидуализму или личному успеху. И она не может существовать без солидарности и без коллективных усилий. Автономия – это возможность отстаивать свои личные границы, иметь материальные ресурсы для того, чтобы не впадать в зависимость от других людей. Я имею в виду прямую зависимость, которая часто нас делает несчастными, именно потому что у нас нет коллективной солидарности. Родители зависят от детей, дети зависят от родителей, супруги или партнеры зависят друг от друга, мы зависим от работы, которая не приносит нам ни счастья, ни удовлетворения.

А как изменилось представление о счастье с приходом капитализма на бывшее советское пространство?

Мохира Суяркулова: Конкретный пример из книжки – это постсоветское представление о женском счастье. Наверное, в нашем регионе у него есть какие-то особенности, но думаю, что везде, где люди говорят по-русски, это представление о том, что есть какое-то гендерно окрашенное личное счастье – очень узнаваемое. Оно неслучайно стало особенно популярным именно в 1990-е – в период прихода капитализма. Это произошло, потому что захлопывались другие двери, для женщин исчезали другие возможности самореализации.

Еще есть такое узнаваемое представление о счастье в эмиграции; сейчас, быть может, уже меньше иллюзий по этому поводу, но я помню, когда я была школьницей, училась в университете, у многих моих сверстников, было представление, что любой ценой нужно уехать куда-то заграницу и там остаться. А сейчас становится все понятнее, что успех и счастье тоже не в этом .

Нина Багдасарова: Счастье при капитализме очень сильно приватизируется. Через "скрепы", через институт семьи, люди становятся очень завязаны друг на друга и как бы отделены от солидарной среды, от общественных крупных интересов и других вещей, все это отходит на второй план. А на первый план выходит частная жизнь, дом за забором – и люди становятся все больше замкнуты в этом очень узком кругу. Изменилось даже представление о дружбе. В советское время это был огромный дискурс: что такое настоящий друг? Масса детских книг об этом была написана. А сейчас кто вообще говорит об этом? Кто такой друг, у кого есть друг? Я вижу по своим студентам, что такого разговора не происходит.

Георгий Мамедов: Мы все преподаем в университете, общаемся с молодыми людьми, и для меня было серьезным откровением то, что эти молодые люди 19-20 лет абсолютно нормально относятся к тому, что родители воспринимают их как инвестицию в собственное будущее. Мы часто имеем дело со студентами, которые не хотели бы учиться там, где учатся. При этом, по нашим меркам наш университет – довольно престижный и достаточно дорогой. Но это выбор их родителей. И если начать разворачивать эту логику, то приходишь к тому, что студенты сами произносят: "да, они хотят, чтобы мы их содержали в будущем, они надеются, что мы станем успешными".

Получается, что идея этого частного счастья в родительстве тоже меняется, она полностью превращается в функциональность. То есть люди заводят детей не потому, что они хотят завести детей из любви – хотя эти мотивы тоже может быть никуда не уходят – но они в значительной степени оказываются контаминированными экономическими соображениями выживания.

Дружбе не остается места, потому что она не предполагает извлечения из отношений прямой выгоды, в то время как семейные отношения в общем-то все больше и больше сводятся к выживанию в условиях созависимости. Консервативные ценности становятся ширмой для того, чтобы заставлять людей выживать без возможности выстраивать совершенно другой тип отношений.

Нина Багдасарова: Дружба возможна только между свободными людьми, которые себя считают независимыми. Это высшая степень личного выбора – ты выбираешь человека, потому что он тебе действительно дорог. И никакие другие мотивы там не присутствуют, ни его достаток, ни еще какие другие вещи – только его личные качества. Грубо говоря, если людям нечего есть, то им не до того: они будут искать других контактов, других связей, и заниматься другими делами. Только сейчас становится более-менее очевидным, что дружба – это действительно "роскошь человеческого общения", которую себе могут позволить только люди, у которых что-то есть. А если у меня ничего нет, то все очень проблематично. Либо у меня и моего друга совсем ничего нет, то тогда тоже можно дружить.

В книге вы ссылаетесь на американскую исследовательницу Кристин Годси, которая тоже утверждает, что при социализме у людей было больше шансов почувствовать себя счастливыми – хотя бы в сексуальной жизни, например. Вы предлагаете, повернуть реку вспять, чтобы мы снова начали стремиться к жизни при социализме?

Нина Багдасарова: В истории Советского союза, которая очень не монотонна – там были разные периоды – есть несколько моментов, когда можно было наблюдать всплеск общественного подъема, сопоставимого с ощущением счастья. И это чувство разделялось целым обществом. Скажем, в 1920-е годы, 1960-е годы, 1980-е годы непосредственно перед распадом СССР. В остальное время власть и люди были довольно отчуждены друг от друга, декларированные цели социалистического государства существовали сами по себе, а люди жили в каком-то подчиненном состоянии. Но в определенные моменты, в те же самые 1960-е годы, у людей было ощущение, что все строят коммунизм. И там неважно, чем ты занимался, ты мог на поле свеклу сажать, но при этом ты не просто свеклу сажал – ты коммунизм строил. Это совершенно другое качество существования.

Такие моменты при социализме возможны, а при капитализме – я не знаю, не уверена, что такое может быть. Пусть это будет не советский государственный социализм, а какая-то его другая форма, но это должно быть общество, в котором люди заботятся друг о друге, не просто в узком кругу, а вообще, заботятся о человечестве. И я думаю, что социализм – это неизбежность, если мы вообще, в принципе, хотим выжить… Хотя бы с точки зрения состояния окружающей среды, по отношению которой мы пребываем в тотальной безответственности. Если не случится сдвигов в сторону социалистического общественного управления, то мне кажется, что нам и рассуждать уже будет особо не о чем через два-три поколения.

Георгий Мамедов: Мы не воспринимаем советский социализм как какую-то модель, на которую можно ориентироваться, скорее она помогает нам увидеть различия в том, как могут быть устроены отношения между людьми. Кристин Годси ссылается и на российских исследовательниц, которые показывали, что партнерские или супружеские отношения уже к позднему советскому времени, к концу 1970-х-1980-х годов воспринимались в первую очередь как дружеские. Мы далеки от идеализации советского социализма, но все-таки это важный момент: люди могли выстраивать межсубъектные отношения в условиях определенной личной автономии. И в данном случае необязательно, чтобы личная свобода была связана со свободой слова или со свободой передвижения. Главное другое: даже в условиях советского социализма у людей были ресурсы для автономного выживания, и это способствовало формированию совершенно другого качества отношений на разных уровнях. И к этому стоит отнестись серьезно, а не видеть в этом только пропагандистский подход.

Кроме того, сегодня мы все – и не только на постсоветском пространстве, но и во всем мире – лишились представления о будущем, как о чем-то стабильном и предсказуемом. Мы все больше и больше погружаемся в поколенческий разрыв, который основан на том, что появилось первое поколение, чьи условия жизни не улучшаются по сравнению с их родителями. Даже мы, условные миллениалы, это ощущаем; мы первое такое поколение, а последующие поколения находятся в еще более худших условиях. И это в целом глобальный феномен, который безусловно влияет на счастье. Например, моя бабушка постоянно беспокоится о моей пенсии, а мне довольно сложно ей объяснить, что мне пенсия уже в принципе не светит, а еще сложнее будет людям, которым сейчас 20 лет, для них, видимо, пенсия вообще будет каким-то музейным экспонатом или понятием из учебника истории. Казалось бы, это все с счастьем не связано, но на самом деле – связано напрямую.

Ощущение будущности, возможность смотреть на свою жизнь вперед – мы лишаемся этого горизонта, он постоянно сокращается. Это безусловно делает нас крайне несчастными, и невозможно это изменить какой-то книжкой по поп-психологии или начать думать об этом "позитивно". Для нас ответ такой: нам нужно сформировать представление о социалистической политике, о левой политике, которая бы включала в себя идею счастья.

Многие работодатели массово внедряют сейчас идеи well-being и wellness на рабочем месте, в корпорациях появляются отделы "заботы о сотрудниках". Гугл, например, бесплатно кормит сотрудников соком из цветков кокоса и гребешками под пармезановым соусом. Этого не достаточно?

Нина Багдасарова: В этом ничего плохого, просто круг этих людей катастрофически узок, а труд становится, конечно, все более прекарным. Даже программисты которые работают в таких компаниях, еще и гарантированно получают какие-то блага, они все равно подвергаются эксплуатации. Когда кругом все в неуверенности сидят на краткосрочных контрактах или на фрилансе и вообще не знают, что с ними будет завтра, а у тебя такая работа, где все зашибись, то ты, конечно, ради этой работы будешь делать многие вещи, которые, может быть, и не делал бы в другой ситуации.

Мохира Суяркулова: Я читала недавно Октавию Батлер "Parable of the sower" и там обрисовано такое будущее, где выживание людей напрямую зависит от этих компаний. Отец героини вахтовым методом работает в онлайн-колледже, и за счет этого они живут в каком-то сообществе, огороженным высоким забором, а вокруг них полный кошмар творится. У них есть какие-то элементарные блага только благодаря тому, что у него есть работа. Как только он теряет эту работу – они все теряют и вся эта их более-менее благополучная жизнь распадется. Мы видим подобные вещи в США, где доступ к здравоохранению полностью зависит от работодателя. Лишился работы – лишился страховки, и можешь помереть без элементарной медпомощи.

Георгий Мамедов: У этого "корпоративного счастья" есть еще один более прозаический аспект: кормить своих сотрудников, раздавать им бесплатные смузи, создавать комнаты для пинг-понга и так далее, гораздо дешевле и выгоднее, чем позволить сотрудникам организовать профсоюз, нанимать их на долгосрочные контракты и обеспечивать им социальные гарантии. Жижек, кажется, уже давно называл это "либеральным коммунизмом" – ситуацию, в которой для ограниченного числа людей создаются такие иллюзорные плюшки, которые на самом деле не ведут ни к каким серьезным социальным трансформациям. Помимо того, это все похоже на пир во время чумы. Причем даже те люди, которых допустили пировать, на самом деле находятся в очень прекарных условиях. Объединение в профсоюз работников-программистов Гугл – вот это очень большой шаг в сторону коллективного проекта счастья, которому все эти лидеры неолиберального капитализма жестко сопротивляются. Что на самом деле нужно работникам – это долгосрочные контракты.

Нина Багдасарова: Пенсия нужна.

Георгий Мамедов: Пенсия, да. И нельзя забывать: ориентируясь на моду, которую задают эти компании, мы забываем о том, что это только верхушка айсберга. Вся телекоммуникационная индустрия во многом зависит от полу-рабского (если не рабского) труда, работников, которые собирают и производят технику, которой мы пользуемся. Минералы для полупроводников добываются буквально детским трудом, там ни о каком менеджменте счастья и well-being речь не идет. Там эксплуатация по принципу 19 века в самых своих жутких формах. Я думаю, что нам нужно сопротивляться этой идее корпоративного счастья, и мы видим, что в том числе и для работников, для белых воротничков, это становится все более и более очевидным. Вряд ли сейчас кого-то можно заманить комнатой для сна, пинг-понгом и смузи, эта иллюзия становится все более прозрачной для большинства людей.

Предложенная вами идея счастья – это счастье через принадлежность к какому-то сообществу, к какому-то кругу единомышленников. Счастье как соучастие в чем-то. В чем отличие этой идеи от консервативного представления о "скрепах", о необходимости быть частью коллектива?

Георгий Мамедов: В возможности выбора. В левой перспективе ты выбираешь свою принадлежность к тому или иному сообществу, а консервативная идея ничего подобного не предлагает: где родился, там и пригодился. Вся идея консервативного счастья построена на эссенциализации принадлежности человека к той или иной группе, в то время как левая идея основана на том, что ты эту принадлежность выбираешь и конструируешь. Мне кажется, в левом проекте, в левом понимании счастья, ты не находишь себя, и ты не находишь свою принадлежность – ты ее создаешь. Может, с либеральной точки зрения намеренно или случайно эта существенная разница вытесняется и видимым остается только элемент коллективизма, но коллективизм бываем разным. Левый коллективизм – это не коллективизм по рождению.

Наш проект левого счастья не утопический, мы говорим о практиках, которые уже существуют. Есть люди, которые не могут найти себя, которые себя никогда не находят, потому что им в этом нахождении отказывают, и они вынуждены создавать сообщества, создавать свою коллективность. И таких людей много. Мы постоянно смотрим на это как на какое-то маргинальное явление, извращение или на несчастье, мол, "ты вынужден просто дружить или ты вынужден создавать фейковые круги, семьи и сообщества, потому что настоящей семьи ты создать не можешь". Но суть счастья в том, что ты можешь обрести коллективность, а не только индивидуальное счастье, и не с теми, с кем ты родился или с теми, с кем ты должен быть связан кровно.

Мохира Суяркулова: Здесь как раз становится важным другой аспект нашего проекта: идея выбранной семьи – важная составляющая квир-повестки, этому могут поучиться у квир-людей все другие люди. У Ли Эдельмана есть понятие "reproductive futurism" – это представление о будущем как бесконечной репродуктивности, из которой исключены квир-люди и которой они сопротивляются. По этой причине их стигматизируют: "они не могут или отказываются размножаться". Квир-сообщества – это радикальное зерно, которое уже присутствует в настоящем и которое как бы разрывает эту обязательную репродуктивную цепочку.

Нина Багдасарова: Из натуралистических иллюзий может быть даже сложнее выбраться, если ты не квир-человек. Если ты квир-человек, тебе легче оторваться от привычной среды и начать выбирать. А если ты straight и вырос в традиционной семье, то с этими связями рвать очень тяжело и увидеть выход очень сложно. И очень многие, так называемые, "нормальные" люди просто мучаются.

Пандемия и бесконечный локдаун отчасти принуждают людей к счастью в стиле бидермайер, к счастью в нуклеарной семье: сиди дома и заботься о своих близких, не претендуй на большее. Многим кажется, что так и должно быть – не только пандемию, а всегда. Как вы считаете, эта ситуация как-то изменила наше представление о счастье?

Георгий Мамедов: Я думаю, что мы находимся на какой-то развилке, где возможны два сценария, но сделают ли люди выбор в сторону левого проекта? Непонятно. Очевидно, что недовольство этой ситуацией растет. В Кыргызстане нет локдауна уже довольно давно, но учебные заведения закрыты. Мы преподаем онлайн, студенты учатся онлайн, школы и детские сады закрыты. Родители уже не справляются и понятно, что они хотят вернуть детей в школу, они хотят вернуть детей в общественное пространство. Со студентами та же проблема. Часть нашего проекта была посвящена ЛГБТ-студентам, для которых университет был местом, где они могли освободиться от постоянного контакта с токсичными родителями, теперь у них этой возможности нет.

Гендерный аспект тоже есть: студентки жалуются, что от них ожидается, что они теперь постоянно будут что-то делать по дому. Если раньше у них было оправдание, что они могут не делать какую-то домашнюю работу потому что они учатся, теперь у них этого оправдания нет. Поэтому этот бидермайер никого особо не привлекает, ни родителей, ни детей, ни молодых людей, а скорее является источником всеобщего стресса. Станет ли это поводом, чтобы требовать каких-то других кардинальных изменений? Это другой вопрос, для этого мы, наверное, и пишем эти книжки, чтобы как-то пробуждать эту возможность и замечать ее, но по большей степени счастливыми себя люди не считают. Во всяком случае те, кто вынужден все время находиться дома.

Пандемия показала, что многие надежды на обретение равенства, которые мы связывали с цифровыми технологиями, очень иллюзорны. То, что мы с вами сейчас можем говорить, давать интервью онлайн – это хорошо, это, действительно, прогресс. А когда ты вынужден учиться онлайн, то наоборот все факторы неравенства, которые присутствовали и некоторым образом смягчились тем, что вы приходили в университет, учились и отвлекались от своей домашней среды, они наоборот усилились. Онлайн обучение и работа не выравнивает, а наоборот усугубляет то материальное и экономическое неравенство, которое существует.

Мохира Суяркулова: В нашем контексте на самом деле единицы очень привилегированных людей, как мы, имеют возможность работать онлайн, а для всех остальных это огромный кризис и потеря заработка. Например, когда был строгий локдаун и карантин, многие люди, занятые в неформальном секторе, просто лишились заработка. И также почти миллион трудовых мигрантов – многим из которых пришлось вернуться, а теперь нет возможности поехать назад в Россию, потому что авиакомпании задирают цены на билеты и просто их невозможно купить. Это на самом деле огромное несчастье. В этом и отличие, что у нас нет такой большой прослойки среднего класса, занятой в беловоротничковой работе, которую можно делать удаленно.

Нина Багдасарова: У меня некоторые студенты из ванной комнаты выходят в Зум, я сначала не могла понять, почему там какие-то занавесочки странные пластиковые, а потом я тоже поняла, что у них просто нет другого места, где будет тихо и их никто не будет трогать.