В этом трудно себе признаться, но отношение большинства россиян к "специальной военной операции" – положительное. Ни свидетельства военных преступлений, совершенных российской армией в Украине, ни рассказы друзей из родственников из Харькова и Киева, ни бездарность и жестокость российских военачальников по отношению к собственным солдатам не влияют на рейтинг поддержки того, что в России нельзя называть "войной": по данным социологических опросов, "СВО" стабильно поддерживают, по разным оценкам, от 60% до 70-75% респондентов.

В чем причины устойчивости этой поддержки – и что стоит за данными, собранными в стране, где за публичный отказ поддержать войну можно получить 15 лет тюремного срока? Об этом oDR поговорил с двумя социологами, уже год изучающими отношение россиян к войне: с основателем агентства ExtremeScan и исследователем группы "Хроники" Еленой Коневой и сотрудником Лаборатории Публичной Социологии PS Lab Олегом Журавлевым.

Исследования "Хроник" и PS Lab проводятся разными методами и совершенно независимо друг от друга: с начала полномасштабной войны "Хроники" регулярно проводят массовые телефонные опросы на случайных выборках, PS Lab делает глубинные интервью с небольшим числом респондентов. Тем не менее, результаты количественных и качественных исследований не просто совпадают, но и дополняют друг друга. Главный вывод на февраль 2023: в сознании большинства людей война стала привычным – пусть и вызывающим страх и тревогу – явлением.

С начала полномасштабного вторжения в Украину прошел ровно год. Можно ли говорить о том, что за этот год люди привыкли к войне?

Елена Конева:

Скорее, можно говорить о том, что Россия – массовая, человеческая Россия – полностью и необратимо втянулась в войну. У нас есть вопрос в анкете: поддержали бы Вы решение Путина вывести войска с территории Украины и перейти к мирным переговорам при условии, что цели спецоперации не были бы достигнуты. Летом 35% ответили, что не поддержали бы, а теперь число этих респондентов выросло до 47%. Почти половина россиян говорят, что они не поддержат Путина – Путина не поддержат! – если он остановится сейчас.

Олег Журавлев:

Происходит затягивание войны и вместе с ним – неизбежная нормализация этой ситуации. Люди начинают к относиться к войне как к природному явлению: оно катастрофично, оно ужасно, но оно естественно в том смысле, что оно уже очень давно идет и стало частью нашей жизни. И поэтому мы можем пытаться каким-то образом с ним справиться, но мы не пытаемся его разоблачить или представить чем-то неестественным.

Елена Конева:

Эта нормализация происходит, в первую очередь, для сторонников войны. Потому что противники пока еще живут в аду. То есть они, может быть, адаптировались для того, чтобы просто выживать – и, может быть, даже бороться, насколько это возможно. Но я не думаю, что в этой группе развивается какое-то принятие.

Изменилось ли за прошедший год отношение людей к войне? Видите ли вы какую-то динамику?

Елена Конева:

В целом, никакой динамики не было. Весь этот год рейтинг поддержки войны держался в коридоре около 60%, и он не менялся. Но было два-три заметных изменения: апреле и мае рейтинг поднялся с 60% до 64-66%, а в июне произошло падение до 55%. Еще одно, может быть, не столь значимое, но все-таки заметное падение – на 4% – было в момент объявления мобилизации. Сейчас мы снова вернулись к тому же уровню поддержки: 59% по данным за февраль 2023 года. Это говорит о том, что никаких изменений не происходит.

Тем не менее мы можем построить определенную периодизации войны с точки зрения общественного сознания. Момент объявления войны безусловно стал шоком для всех. В течение следующего месяца, в марте 2022, наблюдалась такая нормальная человеческая, потребительская паника. Люди не обязательно были шокированы самим фактом объявления войны, они просто стали всего бояться – в том числе продуктового и товарного дефицита, и бросились массово закупаться. Но это, безусловно, улеглось: апрель, май и начало июня стали началом адаптации, приспособления своей личной жизни к новой ситуации.

Второй период начался с отступлением из Киева, которое произошло в середине апреля. На воодушевлении поддерживающих это никак не сказалось: уровень поддержки войны – 66%, то есть даже есть небольшой рост. Пропаганда ведь рассказывала о том, что это было сознательное действие, что этот рывок и успех российских сил привел к возможности для начала переговоров – но, естественно, на условиях России. Когда пропаганда объясняла, зачем нужно было отступление, аудитория все проглатывала – и растерзанную Бучу, и сдачу Херсона, и все, что можно.

Затем, с середины мая, все лето и весь сентябрь происходила рецессия. Когда в марте люди говорили, что война продлится несколько месяцев, они имели в виду четыре-пять месяцев – потому что все, что дальше, уже называется "полгода". К лету эти "несколько месяцев" психологически истекли. В июне все затягивалось, успехами на фронте военные тоже не блистали. И это привело, безусловно, к снижению поддержки. К этому времени уже многих уволили, закрылись большие компании, соответствующие выплаты и компенсации уже были проедены.

• Читайте openDemocracy в Telegram, чтобы не пропустить новые тексты

Осенью начался следующий, четвертый, этап – после объявления мобилизации. По степени эмоциональной реакции, по шоку, это было совершенно сопоставимо с началом "спецоперации", а по каким-то параметрам даже перекрыло его. Эта стадия шока и тревожности продлилась весь октябрь, ноябрь и декабрь, потому что там были какие-то соображения, что, может быть, вдруг перед Новым годом вообще закроют границы – и так далее. Но этого не произошло. А праздники всегда все утоляют, всех адаптируют. И начался новый период – январь и февраль 2023-го. Это уже следующая стадия, которой тоже нужно подобрать какое-то правильное название.

Олег Журавлев:

Наши основные выводы совпадают с выводами "Хроник": отношение войне в целом не меняется. Оно формируется в первые недели боевых действий. Потом люди могут что-то переосмыслить, уточнять оценки происходящего – но все это происходит в диапазоне исходного отношения. Кто-то из сторонников становится более оптимистичным, кто-то более пессимистичным. Неопределившиеся могут склоняться либо к большей поддержке войны, либо к усталости от нее. Но они все равно остаются теми, кем были прошлой весной.

Чем вы объясняете такую устойчивость позиций? Почему люди совсем не меняют своего мнения – хотя время идет и ситуация существенно меняется?

Елена Конева:

Люди живут в каком-то коридоре: либо они поддерживают, либо они не поддерживают, они могут внутри него двигаться, они могут сомневаться, но они остаются на этих полюсах. И никакого перетекания не происходит. В начале у нас была надежда, что все-таки какая-то информация будет просачиваться, и у людей появится понимание того, что на самом деле происходит в Украине – но это не работает. И это связано не с тем, что информации недостаточно. Дело в другом: даже та информация, которая есть – так или иначе, она все-таки присутствует – она попадает в это тоннельное мышление, и люди ее просто отфильтровывают. Вместо реального осмысления войны происходит сложная работа по ее рационализации.

Олег Журавлев:

Да, действительно, расширяется набор аргументов в пользу войны – мы их называем "оправданиями". С одной стороны усиливается аргумент, что Россия является жертвой, и вынужденный характер начала "спецоперации" оправдывает ее дальнейшее проведение. А с другой стороны, мы видим, что появляется и обратный аргумент: Россия – субъект международной политики, она не жертва, она просто такой мощный игрок. Иногда эти аргументы между собой скрещиваются: получается, что вроде Россия – жертва, но при этом и субъект, который в этой ситуации смог себя защитить.

Появляются люди, которые раньше объясняли начало операции мотивом защиты Донбасса, а теперь добавляют в свою риторику другие известные аргументы, что это война с Западом и так далее. Появляется и то, что мы назвали реверсивными аргументами: люди обращают внимание, например, на сюжеты о жестоком обращении и пытках со стороны ВСУ в адрес российских военнопленных. И они через эти факты объясняют причины войны: смотрите, какие наши враги жестокие, поэтому против них нужна была эта военная операция.

Елена Конева:

Если ты полгода поддерживаешь военную операцию, то начиная с какого-то момента тебе даже не нужно особенно обращать внимание на то, что говорит пропаганда. Ты сам становишься защитником, источником и создателем смыслов. Понятно, что удобно воспользоваться тем, что тебе говорят по телевизору. Но даже это не всегда бывает решающим моментом: если ты телевизор не воспринимаешь, ты сам придумываешь себе аргументацию. Потому что если вначале это была аргументация в поддержку войны, то постепенно это становится аргументацией в поддержку тебя самого, оправданием своей позиции.

Несмотря на то, что опросы "Хроник" показывают достаточно высокий и стабильный рейтинг поддержки так называемой "СВО", он все равно существенно ниже, чем рейтинги ВЦИОМ (70-73%) и Левады (около 75%). Чем Вы это объясняете?

Елена Конева:

У нас никогда не было таких рейтингов по очень простой причине: после первой волны ("волна" – в количественной социологии термин для обозначения очередного опроса на зафиксированную тему, прим.ред.) мы осознали, что в России теперь есть закон о фейках, и поняли, что будет резкое повышение тревожности у респондентов. Поэтому мы в ответы на все закрытые вопросы добавили две позиции: "затрудняюсь ответить" и "не хочу отвечать на этот вопрос". Половину выборки мы тогда опросили обычным образом, а половину – с этими позициями. И мы увидели, что от наших 23% "неподдержки" сразу откололись 13% – и ушли, судя по отдельному анализу, в категорию "не хочу отвечать на этот вопрос". С тех пор мы спрашиваем только так. Мы сознательно пожертвовали в измерении формальным числом сторонников, потому что для нас было важнее более точно измерять уровень поддержки. Именно это стало фрустрацией, которую надо было изучать.

Действительно, в последнем отчете "Хроник" есть прекрасная формулировка "люди уходят в затруднисты". Ваши данные показывают, что таких – 31%. Что это за люди?

Особенно высока доля таких респондентов среди молодых. Например, у нас есть совершенно выдающаяся группа – это женщины 18-25 лет; среди них тех, кто "против", всегда было больше тех, кто "за" спецоперацию. Но среди этих молодых девочек доля тех, кто затруднился ответить и не захотел отвечать прямо, доходила до 48%: они – самые трепетные – уходили в эту позицию.

Но тем не менее, судя по ответам на другие вопросы, в эту категорию попадают и люди, поддерживающие войну. Но в целом, "затруднисты" ведут себя вполне последовательно: если они затруднились ответить на вопрос о поддержке военной операции, то они существенно чаще затрудняются ответить и на другие вопросы. Они могут реально не иметь определенного мнения, оставаясь в аполитичном состоянии.

Олег Журавлев:

Для этой группы даже название сложно найти. Потому что под "сомневающимся" часто имеется в виду активный скептик. А "неопределившиеся" часто более пассивны. В нашем исследовании среди неопределившихся объединились и те, кто сознательно занимал нейтральную позицию – "мы и не за тех, и не за других", и те, кто вообще никакой позиции не имеет. Сознательная нейтральность и уход от любой позиции – это два разных способа оценивать войну. Но интересно, что те, кто сам себя записал в сторонники, в действительности часто более близки к неопределившимся. Они говорят: "Мы не знаем, что у нас за власть и кто эти люди. У нас с ними нет общих ценностей и интересов. Да и мы вообще в политике не разбираемся. Поэтому мы будем надеяться, что у них там была какая то причина была начать войну – не просто же так. То есть, "мы поддерживаем, потому что им виднее".

Интересно и то, что сознательно нейтральные так и остались нейтральными. Они могут использовать разные аргументы как для оправдания войны, так и для ее критики. Но, оценивая потери с обеих сторон, они все равно отказываются примыкать к тому или другому лагерю.

Можно ли от этих "затруднившихся" ждать какого-то открытого протеста?

Елена Конева:

Однозначно нет. Даже среди противников войны по-настоящему протестно настроенных людей не так много – я имею в виду таких, кто ходит на митинги, оппозиционно настроен, открыто протестует и так далее. Наоборот, довольно большая часть этих респондентов – это люди, многие из которых даже и Крым проглотили, не заметили, и Донбасс. Их война взбудоражила. Произошло событие за пределами их человеческого понимания, но это отторжение – пока история в один год. Диапазон неприятия войны большой. Вот почему их сложно изучать – они очень неоднородны.

А как выглядит группа "поддерживающих"?

Елена Конева:

У группы "поддерживающих" очень сложная внутренняя структура. Основное топливо войны – это люди зрелого возраста и пенсионного: 55 лет и старше. Хотя группа среднего возраста тоже поддерживает войну с энтузиазмом. Есть и другие закономерности: люди с более низким материальным положением меньше поддерживают войну, меньше поддерживают мобилизацию, понимая прекрасно, что она в первую очередь коснется их самих.

Я бы сказала, что среди сторонников можно выделить три условные фракции. Первые – это люди, которые номинально все поддерживают, но если их спросить, готовы ли они дать на войну денег или пойти в армию – они ответят на оба вопроса отрицательно. А вот ядро более сознательной поддержки, которое мы в каждой волне при помощи разных вопросов пытаемся выделить – от 30% до 40% респондентов – это люди, которые убеждены, что с Россией воюет Запад, что нас унижают, что "вот и шенгенские визы решили не давать". Они более сознательно выступают за войну. По-настоящему яростных с кровавой слюной на губах – их примерно 19-20% от всего населения, это не очень большая часть сторонников войны, не больше трети.

При этом, если посмотреть на данные нашей последней февральской волны, то мы видим, что у 22% респондентов есть близкие на фронте. И они, конечно, поддерживают войну. Эту корреляцию мы зафиксировали минимум в трех волнах ("волна" – в количественной социологии термин для обозначения очередного опроса на зафиксированную тему, прим.ред.). Когда мы это зафиксировали в начале, мы предполагали, что это может быть связано с тем, что тогда еще не было таких потерь и такого потока негатива с фронта. Но, безусловно, военнослужащие – пропагандисты в семье, они несут из армии истории о том, почему мы должны были напасть и зачем. Но и сейчас, когда уже все зашло далеко, это другой феномен: если там мой страдает, то пусть и все остальные. В семьях военнослужащих отношение к уклонистам резко хуже: нужно идти, потому что нужно отомстить или занять место погибшего. Эта семейная солидарность работает вполне. Естественно есть и те, у кого кто-то пострадал, и они более критичны и более сердобольные – и поэтому считают, что войну надо останавливать. Но основная масса настроена воинственно.

Как сегодня люди в России представляют себе свое собственное будущее – и противники, и сторонники?

Елена Конева:

Чем дальше мы входим в войну, тем образ будущего менее различим. То, что объединяет сегодня всех – и сторонников и противников – это страх перед неопределенностью. И когда мы говорим об этих поразивших меня 47%, которые хотели бы продолжать войну, даже если Путин будет готов объявить о ее завершении – у них тоже очень сильный страх будущего. Страшно себе представить, что мы, может быть, доживем до митингов за продолжение войны.

Почему это происходит? Во-первых, есть понимание, что с каждым месяцем жертв становится больше. И тут не про украинцев речь – про украинцев они не думают настолько, чтобы менять свое отношение к войне. Их волнуют жертвы, которые несет российское общество: люди гибнут, кормильцев забирают в армию. Номинальные доходы вроде не падают, а материальное положение, тем не менее, ухудшается. Мир от нас закрылся, никуда не поедешь – и так далее. Зачем нужны были все эти жертвы, если не идти до конца?

Вторая причина – это страх возмездия. У нас 56% респондентов уверены, что если российские войска освободят территорию Украины в ее границах на начало февраля 2022-го, то украинцы обязательно продолжат, они будут "наступать уже на нашу родную землю и придут сюда". И тут есть два аргумента. Первый – Россия через украинцев ведет войну с НАТО, наше нападение было превентивным. И второй – противоречивая, но жизненная формулировка: "мы столько зла принесли украинцам, что они обязательно придут на нашу землю. И поэтому я должен защищать свой родной дом". Здесь агрессия сочетается с пониманием, что мы несем зло – и что из этого должно выйти.

Олег Журавлев:

Люди более привилегированные, более богатые или находящиеся сейчас во время войны в точке взлета своей карьеры – они в большей степени связывают будущее России со своим собственным будущим. И это транслируется в аргументы, что мы должны защищать страну, мы должны защищать наше будущее. А те люди, которые страдают от того, что они потеряли работу или у них снизился доход, или они не уверены, что сохранят свою работу, или, например, им необходимо гражданское общество, правозащита или просто работающий закон, чтобы работать – у них, конечно, схлопывается горизонт планирования будущего. Но в целом будущее туманно для всех. То есть никакой перспективы.

Хорошего будущего "специальная военная операция" не открывает. Все боятся, и сторонники тоже. А что будет, если Украина победит? Что будет, если будет война с НАТО? Что будет, если Россия превратится в изгоя?

Вместе с тем есть небольшое число убежденных сторонников войны, которые считают, что война может привести к хорошим последствиям: дескать, у нас расцветет импортозамещение, экономика будет более суверенной, самодостаточной, мы наконец победим коррупцию. Но эти люди все равно говорят в гипотетической модальности: может, получится, может, и нет. То есть никакого уверенного образа будущего мы не видим в словах наших респондентов.

Если нет образа будущего – то есть ли у сторонников войны хотя бы какое-то понимание того, как должна выглядеть победа?

Елена Конева:

Нет, это все абсолютные абстракции: Зеленского свергнуть или выгнать фашистов из Украины. Когда мы задаем открытые вопросы на эту тему, мы видим, что люди плохо себе это представляют: придем и освободим от нацистского правительства, от этих группировок, от бандеровцев. Внятного образа победы нет. Есть только невероятное желание, чтобы все вернулось, как было, чтобы можно было в Украину ездить, чтобы люди общались, чтобы связи были, чтобы было все прекрасно. И в этой ситуации есть что-то вроде отчаяния – победить уже как угодно и любой ценой, потому что победителей не судят и так далее.

При этом в начале "война" и "Путин" – это было одно и то же. Делегировать ответственность национальному лидеру и чувствовать себя спокойно было привычным. А сейчас Путин и война все больше становятся разными субъектами. Мы увидели переход к этому этапу. На вопрос, продлится ли война, если Путин уйдет в отставку, большая часть респондентов отвечает "да". То есть они войну от Путина уже отделили. И если войну сторонники начали с консолидации под флагом (читай, под Путиным), то теперь консолидация складывается "под автоматом", то есть под войной.

Олег Журавлев:

Проблема постсоветских политических режимов в том, что они не предлагают обществу какого-то достижимого образа будущего, на основании которого могла бы возникнуть поддержка, искренняя приверженность. Поэтому постсоветский режим тяготеет либо к бонапартизму и диктатуре, либо к бесконечным цветным революциям. То есть не получается стабильного порядка. Как бы ни был популярен Путин, мы видим, что и он не предлагает какого-то образа будущего. Многие рассчитывали, что война позволит ему это сделать. Но все наоборот.

Сплочение вокруг Путина во время войны носит характер совершенно сиюминутный и тактический. То есть война не позволила режиму изменить поддержку в сторону большей приверженности, потому что лидерство элиты по отношению к обществу может строиться только на том, чтобы предложить какую-то дорогу вперед. Соответственно, война привела к обратному. К схлопыванию горизонтов будущего и к тому, что люди хотят, чтобы все было как раньше – лишь бы их не победили.

Подписывайтесь на openDemocracy в Telegram