Фарида Рустамова – одна из ведущих российских репортеров, занимающихся внутренней политикой. Выпускница журфака МГУ, она успела поработать в ключевых российских СМИ: "Газете.Ru", РБК при Елизавете Осетинской и Романе Баданине, в "Русской службе BBC", Meduza, а также на телеканале "Дождь". В 2018 году она заявила, что депутат от ЛДПР Леонид Слуцкий – которого прочат на место нового лидера партии после смерти Владимира Жириновского – использовал свое служебное положение и домогался журналистки.

В марте 2022 года Рустамова, теперь независимый журналист, опубликовала два текста: первый – о шоке, который испытало окружение Владимира Путина от вторжения в Украину; второй – о том, как окружение отошло от шока и консолидировалось вокруг политического лидера. Мы поговорили с Фаридой о специфике российской политической журналистики, гендерных проблемах в профессии и будущем российской элиты.

В чем особенности журналиста, работающего с российской политической элитой?

С моральной точки зрения тяжело продолжать общаться с людьми, которые работают во власти. Очень сложно себя отделить от того, что происходит. Понятно, что сейчас градус в обществе высокий, но эта проблема и раньше была. Навык общаться доводится до автоматизма, ведь надо разговаривать с разными неприятными людьми. Парадокс в том, что разные неприятные люди, сволочи и преступники, в личном общении – вполне ничего, не кусаются, не хотят тебя убить. Это психологически специальный навык, который нужно тренировать.

Сколько времени ушло на тренировку у вас?

Мне повезло. Я более-менее активно и по стандартам качественной журналистики начала работать в РБК в отделе политики у Максима Гликина в 2014 году. Редакторы тебя учат работать: несмотря ни на что, ты должна разговаривать с любыми людьми. Это такая работа и ее особенность. Бывает сложно сохранить личность в этой ситуации, но что поделать?

Как вам кажется, зачем спикерам в российской элите поддерживать коммуникацию с журналистами?

У них нет целеполагания, что они должны продолжать общаться. Они ведь не сидят и не ждут, пока им позвонит журналист. Зачастую это происходит благодаря отношениям с тем или иным спикером и ньюсмейкером – с точки зрения социальных взаимодействий они не всегда воспринимают нас именно как журналистов. Они отдают себе отчет, кто мы, но если это многолетнее общение – это намного более сложные отношения. Например, сегодня можно работать, только сохраняя прежние социальные связи. Сейчас понятно, что ситуация становится хуже. Будут госизменники, экстремисты, показательные наказания для госчиновников. Но пока работать можно.

А можем ли мы допустить, что они преследуют свои цели (не обязательно корыстные), используют вас как трибуну и способ привлечь внимание к какой-то проблеме?

Безусловно, задача журналиста – отфильтровать все эти слои и причины для общения с источником. Необязательно там будет обман, манипулирование или искажение. В этом наша работа – и годами проверенные способы. В идеальном мире они бы все работали, в реальном мире – не всегда работают. Не существует никакой прекрасной объективности, но это не значит, что к ней не надо стремиться. Надо предпринимать все попытки для того, чтобы то, что ты пишешь, было максимально близко к реальности.

Если мы берем ситуацию до 24 февраля – из кого состояла элита и группировки, между которыми вам надо находить баланс?

Не буду говорить про "башни Кремля". Это слишком банально и просто. Российский истеблишмент, поскольку его кропотливо выстраивали 20 лет и отфильтровывали, состоит из одних и тех же людей. Есть окологосударственный бизнес и его руководители; есть крупный бизнес, который не может не сотрудничать с властями (например, бизнес в сфере добычи полезных ископаемых); большая страта госкорпораций и банков, их руководство; огромный слой чиновников из разных сфер; люди, принимающие решения и влияющие на них. Чтобы иметь примерное представление о том, что такое российская элита – надо посмотреть на фотографии с послания Федеральному собранию. Они туда приглашают всех, кто занимает сколько-нибудь высокие позиции. Кого там только нет: начиная от руководителей крупнейших СМИ до лидеров религиозных общин.

Учитывая непростую природу путинского государства, как вы для себя принимаете решение, какую информацию можно публиковать, а какую не стоит – потому что это может повредить личным отношениям или, например, вашей безопасности?

Я всегда работала в медиа без цензуры. Я не сталкивалась с ситуаций выбора – публиковать или нет какую-то историю, ни с тем, чтобы мне поступали угрозы. Но это моя специфика: я не пишу про армию, про других силовиков, про криминал, у меня не было угроз. В подавляющем большинстве случаев золотой стандарт такой: есть тема – пишем статью. Это должно так работать.

Вы поработали во всех качественных медиа России. Почему вы постоянно мигрировали?

Из РБК я ушла в 2016 году, когда был уволен главный редактор газеты, потом уволились другие руководители.

Знаменитая двойная сплошная.

Стало понятно, что появляются сложности в общении. Тогда я ушла на BBC. Из BBC я ушла через три года. Я устала от противоречий в плане работы. Устала от тамошнего порядка устройства вещей. Потом была Meduza – очень тяжелый ковидный год. Были сложные условия, я один раз видела главного редактора Ивана Колпакова, все остальное время – только онлайн. С московскими ребятами виделись иногда, но обычно – по зуму на коллективных звонках. Исключительно дистанционный режим работы накладывает сложности, потому что ограничивает общение. Я всегда ходила на работу, а сама Meduza довольно давно так работает. Были взгляды на то, как нужно работать. Я, не сработавшись, перешла оттуда на "Дождь". Работала там недолго – полгода. В конце прошлого года решила уйти.

Проработав в "Медузе" и на "Дожде", я поняла, что количество и качество работы из-за малого количества ресурсов очень сильно отличалось от того, как это было устроено всего пару лет назад. И это очень сильно влияет на журналистов – на то, как работает редакция и на правила, по которым она работает. Из-за малого количества ресурсов в медиасфере по вине государства, медиа буквально выживали последние годы. Получалось так, что стирались какие-то границы между темами, которые покрывает один журналист, и из-за этого не хватало рук и мозгов. Всем приходилось делать очень разные и разрозненные вещи, но это было вынужденно.

Поэтому я просто стала чувствовать – я потеряла смысл, зачем я это делаю? Очевидно же, что всех закроют. Всем начали угрожать закрытием СМИ. У меня кончились силы, и я решила сделать перерыв. У меня было разочарование, я не понимала, зачем я это делаю, ведь тот самый читатель, для которого мы работаем – ему особенно не интересно, что с нами происходит. Понятно, что донаты и просмотры – это поддержка. Но это слабая поддержка, если тебя уничтожают. Вещи, которые для тебя важны, вроде свободы слова и свободных СМИ, за них нужно выходить на улицу. Может это какая-то обида во мне, но так я себя чувствовала.

Мне 30 лет, и надо уходить из профессии, которую запретили в России. Что я могу сделать? Последние несколько месяцев я делала фриланс и восстанавливала свои нервные клетки. А потом случилась война, и все сошлось. Как сейчас заниматься чем-то другим, когда нужно зарабатывать на жизнь? Когда я уходила – это было тяжелым решением, это было как убить часть себя. Это очень значимая и большая часть моей личности. Я вынуждена была уехать: не знаю теперь, когда увижусь с друзьями, но есть вот эта идентичность, которая занимала большую часть моей личности. Это то, что меня сейчас поддерживает. Я чувствую, что я не потеряла себя полностью, что я кто-то, я себя через это самоидентифицирую. Поэтому сейчас в этом смысле я вернулась к истокам.

То есть ваш новый проект FARIDAILY запущен как one woman show – это для самоидентификации, или у него есть большие перспективы?

У меня нет четкого видения будущего проекта. Я живу в экспериментальном режиме. В последние годы приходило понимание того, как должно работать медиа. Были мысли о том, чтобы сделать что-то свое. Понятно, что в российских условиях конца 2010-х это было невозможно. В каком-то смысле я реализую мысли о том, чтобы сделать индивидуальный проект-медиа.

А как вам кажется, журналист может быть успешным в одиночку? Все-таки технологии сейчас это позволяют.

Смотря, что вкладывать в это понятие. Можно собрать аудиторию и монетизировать, например, поляризуя ее. Или создать медиа-бренд вокруг журналиста: Шихман, Собчак, Пивоваров, Гордеева. По людям в аудитории видно, что они склонны доверять каким-то лицам, персоналиям, они понимают, кто им это говорит. Наблюдая за Instagram, люди могут подумать, что они знают этого человека и ему доверяют.

С другой стороны, я как-то не могу отделаться от мысли, что медиа не просто так придуманы как коллективный труд. Это разделение ответственности и обязательств, это и вопрос качества. Командная работа – я ей больше доверяю. Ты понимаешь, что если какое-то медиа что-то опубликовало, за этим стоят несколько человек, которые это проверяли. Это институт, который, как мне кажется, более эффективен и способен на то, чтобы заставлять людей у власти отвечать. Это более сильная конструкция, чем индивидуальные медиа-проекты и персоны. Моя подруга недавно написала в Facebook: "Не нужны мне ваши стримы, я хочу пойти и прочитать статью о том, что случилось, что это значит и что с этим делать". Я ее понимаю.

Передоз контентом?

Нет, это вопрос качества информации и того, что коллективный труд производит другие формы и другой контент. Не только визуальный, но и содержательный. Это лучше, чем просто разговоры двух людей. Статья, которая даже если и собирает пять человек – это другой уровень, другой тип контента. Стримы – это переливание из пустого в порожнее. Это не они произвели этот контент. Если The New York Times не напишет статью, то что вы будете обсуждать у себя в стриме? У меня сейчас много размышлений на эту тему.

Меня подмывает спросить, как выглядит идеальное медиа Фариды Рустамовой?

Я не думала об этом капитально. Не сидела и не чертила схемы. Но мне кажется, что если бы я делала медиа, то это было старорежимное медиа. Оно бы у меня не получилось, потому что я не носитель олдскульного стиля работы. В плане работы и устройства редакции – это было бы близкое к классическому медиа: когда корреспонденты занимаются определенным кругом тем, наращивают свою экспертизу, становятся лучшими экспертами в своей теме. И редакторов разделила бы на тех, кто обрабатывает тексты про политику, и тех, кто пишет про деловые отношения. Почему я это говорю: последние годы в новых медиа нет никакого разделения по темам. Я не хочу говорить, что это деградация, это чуть сложнее устроено. Но я бы сделала так. Надо, чтобы корреспонденты были тематическими, потому что иначе на выходе оказывается человек, который ни в чем не разбирается. Наша профессия и так довольно поверхностная, поэтому я бы минимизировала эту проблему.

Как в российской журналистике обстоят дела с гендерными проблемами? Недавно, например, была дискуссия вокруг интервью Зеленского.

Я думаю, что в беседе с Зеленским гендерный перекос случился не специально.

Но ведь они даже не подумали об этом!

С другой стороны, это показательная случайность. Она о многом говорит. Всегда собирается коробочка из мужчин. Не знаю, что там произошло конкретно, но могу сказать, что если бы там были женщины, там были бы другие вопросы и другие темы. Всегда так: у женщин нет своих специальных тем, но чем больше разных людей, тем разнообразнее темы и точки зрения.

По составу в российских редакциях больше женщин, чем мужчин. Я не знаю, насколько я объективна, но это ощущение у меня сложилось с годами. Одна из причин, почему в редакциях преобладают женщины-журналистки – для мужчины это труд неблагодарный, мужчины не могут на нем заработать. Поэтому они уходят. До последних лет всегда женщины получали меньше, чем мужчины, при этом находясь на одном уровне или даже будучи большими профессионалами в вопросе.

В РБК у меня был случай, когда меня разорвало от гнева. Мужчины-руководители в редакциях отличались от женщин, и на моей памяти самым адекватным профессионалом была женщина. При этом самым авторитарным руководителем тоже была женщина. Есть один момент, который характеризует разницу в подходах между женщиной-боссом и мужчиной-боссом. Мужчины-руководители иногда в попытках улучшить качество работы и способ добычи информации могут прибегать к нехорошим методам. Мне говорили: что ты так одеваешься скромно? Надень платье – тем упырям, с которыми ты общаешься, нравится это, они отвлекаются на тебя. А что ты себя так скромно и сурово ведешь? У меня всегда это вызывало отвращение: я считаю, что так работать не надо. Понятно, что иногда нам надо мимикрировать под среду, чтобы получить информацию, чтобы не быть воспринятым как чужой человек. Но надеть миниюбку, чтобы со мною поговорили – это непонятно.

Не могу не задать вопрос про твой текст. Он наделал много шума, все наши пузыри в Facebook обсудили его. Для меня, с одной стороны, он срифмовался с термином rally around the flag. У других – с defensive consolidation. Но мне интересен процесс написания этого текста. Как вам удалось пробить броню сегодня?

Этот текст, написанный не в вакууме. Это продолжение текста, опубликованного в начале марта, где я рассказывала, что самое ближайшее окружение Путина не знало о начале войны. Люди не были готовы и испытали то чувство, что и другие нормальные люди. Прошел месяц, люди адаптируются. Произошла эволюция. Я не претендую, что это истина в последней инстанции, это не соцопрос. Моей защитой от манипуляции было то, что я постаралась поговорить с максимально возможным количеством человек, у которых нет личной заинтересованности мною манипулировать. Кому выгоднее всего манипулировать? Пиарщикам. Я с ними не общалась. Я говорила с первоисточниками. К тому же, были способы проверки. Основное – это опора на старые связи и сложившиеся отношения. И перекрестная проверка.

Костя Гаазе сказал, что ваш текст и текст Андрея Перцева надо читать как один большой текст, который показывает шизофрению правящего класса: утром они думают о единстве, а вечером плачут, созваниваются друг с другом и думают, куда и как уводить деньги. Насколько вы согласны с этим?

Отчасти верно, но у нас тексты про разное. Я говорила с другим срезом людей. У меня другая выборка. У меня замер температуры в моменте, а у Андрея – про планы и то, как разбираться с пропагандой. У меня не про пропаганду и не про последствия. Я у себя написала в тексте: не уверена, что этот человек верит реально или он поверил, потому что у него такая защитная реакция, а через месяц будет думать иначе.

Людей, которые не принимают того, что происходит, кто не согласен внутренне и страдает из-за происходящего – их много. Но у них нет способов повлиять на ситуацию, они чувствуют себя заложниками. Они могут уволиться, но многое зависит от начальника. Они задаются вопросом: а ФСБ меня отпустит за границу? Там уровень паранойи очень высокий, и у этой паранойи есть основания. А что говорить о высокопоставленных лицах, которые буквально принимают участие в том, чтобы разгребать последствия происходящего? Это не Владимир Машков со своим театром, а руководитель Центрального банка, правительства, министерства. Куда они уйдут, если даже они не согласны? Понятно, что выбор есть всегда. Они могут сделать демарш, но у него будут последствия. Они не готовы заплатить такую цену. Не готовы рисковать своим физическим уничтожением, делая этот выбор.

А что должно случиться, чтобы они были готовы его сделать?

Ничего. Раскола элит я не ожидаю. Я не говорю о силовиках, у меня нет там связей. Там что-то и может быть, а все остальные – это те, кого фильтровали годами. Если не солдаты режима, то внутренне не способные и не готовые играть по-крупному в реализацию своих представлений о прекрасном. Это бред – думать, что там есть какие-то люди, которые могут объединиться, повлиять на Путина или свергнуть его. Если это реально случится, я смогу в это поверить, но прогнозы делать не буду. Это очень маловероятно. Максимально невероятно.

Каковы перспективы в таком контексте для политической журналистики?

Если не будет адских репрессий, то удастся сохранить связь с источниками на земле, чтобы была возможность зондировать, что происходит. Делать прогнозы на информации от источников сейчас очень сложно. Я стараюсь этого не делать, потому что такое время, что нельзя на 100% сказать, что кто-то что-то знает. Как политический журналист может работать в таких условиях? Открытая информация, даже транслируемая пропагандой, тоже позволяет делать выводы. Но ты не можешь быть экспертом, основываясь на этом, потому что это рождает какое-то количество конспирологии. Люди придумывают такое! Нужно внимательнее следить за теми решениями, которые могут проводиться на полупубличном уровне – законы, проекты, обсуждения среди людей и чиновников, которые могут принимать решения. Это тоже повод, чтобы оттолкнуться и пойти выяснять.

Работать можно и нужно, но это очень сложно, учитывая, что мы не там физически. Нужно это, в первую очередь, чтобы люди внутри России и за ее пределами имели представление о реальной ситуации и могли исходя из нее принимать какие-то решения. Политическая журналистика в России сейчас даже более важна. Внутренней политики в строгом смысле не стало, а то, что осталось – малозначительно. Все заняты войной. А те, кто не занят войной непосредственно, пытаются не отсвечивать.